Елизавета Манова - Рукопись Бэрсара

- Ах ты, сволочь!

- Уймись! - велел я ему. - Ничего петушиться, когда беда пришла.

- Ты за это еще заплатишь!

- А ты думал, тебя попрошу? Я за себя всегда сам плачу - не одалживаюсь.

Теперь он молчит. Глядит на меня, и ничего не прочтешь на длинном закопченном лице.

- Вот что, Ирсал. Забудь про ваше и наше... тут другое. Очень темное дело. Бери конец и распутывайте.

- Какой конец?

- Дом, который "сгорел". Хозяйка - молодая вдова. Зовут Ваора, прозванья не знаю. Она не из наших. Ты про одиннадцать мучеников слыхал?

Он усмехнулся, будто я спорол несусветную глупость.

- Один из одиннадцати, Сабан, был ее женихом. Вся их родня связано через Ваору. Деревенские останавливаются в ее доме, да и городские навещают. Нам было это удобно - сам понимаешь: эти люди... нам не враги. Вот тут я и не пойму. Почему Ваора? Она ни в чем не замешана. И почему Церковь? Слушай, а если... если не из-за нас? Если из-за одиннадцати? Разделаются с их близкими - им эти люди, как бельмо на глазу - а заодно и память наших мучеников замарают. Что ты на это скажешь, Ирсал?

- Да неужто они бога не боятся?

- Кто? Глава Церкви нашей, акхон Батан, кеватец родом.

- Господи, великая твоя мощь и благость! - тоскливо сказал Ирсал. Будь он проклят, Кеват, и люди его!

- Я ведь чего боюсь? Симаг разматывает это дело с одного конца, Церковь - с другого. А чем кончится... Да и стыдно. Понимаешь? Неужели мы опять дадим надругаться над святым нашим?

- Слышь, - подумав, спросил Ирсал, - ты по-честному скажи: все правда? А то ведь проверим...

- Ты знаешь, где меня искать. Об одном прошу: не трогайте девушку, что у Синар живет. Она дочь одного из одиннадцати, Гилора.

- Коль так, не тревожься. Твои грехи не мне судить, а за нее господь тебе много простит.

Он вскочил, и я поднялся следом.

- Ладно. Как уж с тобой... Мудрен ты больно на мой разум, да на то и у нас мудреные есть. А за дело не бойся. Мне твой Хозяин ни к чему, да за мучеников наших и кровь их весь народ в ответе. Но чтоб больше не шлялся!

А Суил заметила мою отлучку. Весь день поглядывала на меня с тревогой, и я радовался, что старуха так ревностно нас блюдет. И про Ваору я ей не сказал. Незачем ей сейчас это знать.

Я в тот день не тревожился, потому что не ждал расплаты так рано, и с улыбкою вышел на знакомый условный стук. А когда я увидел угрюмого Ирсала, а в сторонке - но так, чтобы сразу заметил - здоровенного парня с закрытым лицом... нет, я не очень перепугался. Я не мог поверить, что это конец.

- Здравствуйте, гости дорогие! Ко мне или за мной?

- За тобой, - мрачно буркнул Ирсал.

- Ладно, с матерью прощусь...

Он молча заступил мне дорогу.

- Хочешь, чтобы она по городу меня искала?

Отодвинул его плечом, вернулся, подошел к застывшей у печки Синар. С пронзительной нежностью - я сам удивился ее силе - обнял ее хрупкие плечи и, с трудом улыбнувшись, сказал:

- Бог тебя храни, матушка. Тут дело спешное, ты не тревожься, если вернусь не скоро.

- Сыночек, - тихо сказала она, - сыночек!

- Ну, чего ты испугалась? Просто заработать можно.

А Суил молчала. Глядела на меня... как она смотрела! Я чуть было не поверил... Ей я сказал:

- Поживи здесь, Суил, не оставляй мать. Будь осторожна. Ради бога, будь осторожна!

Я оглянулся в дверях и опять удивился тому, как мне больно. Будто это и правда дом, где я родился, и эта старуха - моя родная мать. Будто Суил... будто я и правда ей дорог. Неужели я их нашел лишь затем, чтоб сейчас потерять? Было очень горько так думать, но в этой горечи пряталась радость. Непонятная радость и сумрачная надежда, словно жизнь моя обрела вдруг новую цену, потому что на этот раз мне есть, что терять.

Сумерки загустели, только что было светло, а теперь я едва различал Ирсала, шедшего впереди. Третьего я не видел, слышал только скрип снега; иногда мне казалось, что он там, позади, не один. Зачем? Я все равно не сбегу. У них в руках Синар и Суил.

Было совсем темно, когда кончился город. Прошли пару сотен шагов по нетронутому снегу и встали перед чем-то огромным, бесформенным, черней темноты.

- Пригнись, - приказал Ирсал и завязал мне глаза.

- Боишься, что меня не прикончат?

- Не болтай, - посоветовал он. - Поменьше ершись - целей будешь.

В этом доме была уйма углов, на которые я наткнулся, и ступеней, с которых я едва не слетел. Мы сворачивали, спускались, поднимались, это был целый город, я измучился и отупел до того, что совсем перестал бояться.

Наконец наши странствия кончились, мы свернули в последний раз, и Ирсал снял с меня повязку. Я открыл глаза и сразу закрыл, ослепленный внезапным светом. Постоял так мгновение и оглянулся.

Огромный зал, лишь один конец кое-как освещен, и особенная ледяная сырость намекает, что мы сейчас под землей. Декорация из романов Кэсса, не хватает лишь привидений.

Привидения медлили, но когда привыкли глаза, я увидел, что вне освещенного круга, в промежутке между светом и тьмой, сидят какие-то люди. Я не мог разобрать, сколько их там, но это было неважно. Просто я стоял на свету, а они глядели из темноты, и я был одиноким и беззащитным.

А молчание длилось. Тянулось, разрасталось, давило, и страх - сначала совсем небольшой - тоже рос и густел во мне.

Впервые я один на один со Средневековьем, и это особенный страх совсем как в ночных кошмарах, когда что-то грозное, без лица ползет на тебя, а ты не можешь ни крикнуть, ни шевельнуться. Кажется, миг - и я упаду на пол и поползу в темноту.

Эта картинка: я ползу на брюхе, и публика одобрительно наблюдает за мной - вдруг представилась мне так ясно, что стало смешно. Ну уж нет, ребята! Обойдемся.

Я улыбнулся, и публика рассердилась.

- Скажи, человек, ужель ты и в смертный час свой будешь ухмыляться? осведомился из темноты хорошо поставленный голос.

- Постараюсь.

- Отбрось гордыню свою!

- Это не гордыня, - объяснил я ему спокойно. - Я ведь о вас забочусь. Гаже труса только лежалый труп.

Кто-то фыркнул во мраке.

- Знаешь ли ты, перед кем предстал? - спросил величавый голос.

- Догадываюсь.

- Обвинение тебе ведомо?

- Хотел бы услышать.

- Ты уличен в самом пагубном из грехов: в колдовстве и сношениях с врагами господа нашего.

- Разве я уже уличен?

- Отбрось гордыню свою, человек! Не свирепство подвигло нас, но чистый страх перед богом, ибо угодно ему должно быть дело наше, и всякий грех, могущий замарать его в глазах господних, должно искоренить в людях наших. Согласен ли ты по доброй воле и с открытым сердцем предстать перед судом братским и принять без гнева приговор его?

- А если нет?

- Коль ты не признаешь правоту суда нашего, мы найдем способ передать тебя в руки Церкви.

Даже не страх - безмерное удивление: это возможно? Это со мной? Извечное удивление интеллигента, когда жизнь вдруг дает под дых. И вспомнилось вдруг не к месту, но очень ясно, как меня избивали в первый раз. Уже во второй арест, в первый - морили голодом и гноили в карцере, но не били.