Владимир Шибаев - Прощай, Атлантида

И небольшой Кабан кивнул ошарашенному географу. Они прошли через какую-то полутемную залу, где набилось, как потных глистов, полно разного преющего люда, грохотала топочущая музыка, и на сцене полуголые пту-шницы выламывали вертикальные стержни из пола, дергаясь вокруг. Прошли они и еще один затемненный зал, где Арсений сослепа наткнулся, зашибив руку, на огромную громадину холодного железа, оказавшуюся к его ужасу настоящим старинным броневиком с еле читавшимся в темноте сбоку красно-белым лозунгом " ЗАВЛАСТЬ САВЕТАВ".

В чистом и даже каком-то свежем туалете с хорошим мылом, игривой плиткой и шуршащим прибором сушки рук усталый Арсений, не постелив, уселся на салатный унитаз. И, правда, выходило, что старушка Феня была кругом права. Зря чай не остался пить – подумаешь, подвиг! – сам себя упрекнул присевший отдохнуть. – С вишневым!

Но тут же вскочил, профессионально глянул на журчащую воду и дважды коротко спустил. Излишние воды, поднявшись, омочили зудящие от усталости ботинки путешествующего. Тогда Арсений Фомич закатал до плеча рукав, зажмурился, приложил, как ждущий гонца, ухо к унитазу и сунул руку в холодный поток. Пальцы нащупали и потянули упирающийся мокрый сверток, кисть сжалась, рука по-неандертальски схватила, и на жидкий кафельный пол брякнулся истекающий сочный сверток, сам собой раскрылся и внутри блеснул хорошо смазанный ствол короткого карабина с неровно отпиленным прикладом.

Держа в одной руке чемоданчик и сочащуюся тряпку, а в другой положенный на плечо ствол, Полозков открыл дверцу пивного зала. Через секунду, рявкнув "Ствол!", вся команда слаженно замерла в подстолье, выставив сверху чубики и вороненые дула двух-трех единиц военного снаряжения. Арсений кинул грязную лепешку тряпки на стол, сверху аккуратно приложил для отчета находку и сказал, не узнавая своего своего голоса: " Обычный засер."

– Это тюха, гомоноид, с прошлого сходняка от облавы сховал. И забыл полушарием, – довольным голоском сообщил белобрысый Папаня. – Совсем никакой, один класс кончил. На все два кроме пять по физре. Хоть в гимназию на доучку отправляй, – презрительно бросил паренек. – Лады, ты иди. Если что, скажешь – у Папани слесарил.

И Арсений Фомич вышел вон.

Минут пять он брел, спотыкаясь, по улочке, полностью погруженный уже выключенными фонарями в ночь. Мысли его путались, и просвистевшая вдали электричка померещилась звуковым приветом из другого мира. Цельного и наполненного смыслом и единством витающих душ. В нем, верилось географу, вполне могли бы найти друг друга и связаться в единую практичную нить вчерашние уже восклицания его собеседников, наперебой предлагающие ему сильно потрясти горящей головой:

" Зря ты меня рукой взял…дыхни в специальную трахею…здесь я честный частный предприниматель…мать твоих детей… посланны исходно из стеклянно-оловянных низин…сволокли сволочь…пожалуйста пальцев хватит…"

Но мысли совсем смешались, голова зажужжала, потом громко заурчали волосы и уши, и в глаза ударил ослепительный свет из двух круглых зрачков, наставленных на Арсения Фомича внеземной инфраструктурой.

Налетели двое и почти повалили. " Ну теперь уж точно наконец убьют", – спокойно подумал Полозков. Но один из оседлавших, в форме с майорскими погонами, вдруг, крепко мотая и болтая пойманного, сжал Арсения в объятия, тиская, как новорожденного, и крича:

– Что ж ты столько от нас бегал, милый ты преступник. Мы тебя, салака ты склизкая, чуть не потеряли. Ну, хоть спасли теперь, слава высшему. Нашивки целы. У нас пропасть и сгинуть каждый мастак. А ты к пенсии держи ответ. Ну хоть одного отбившегося в стадо сберегли. Дай, еще тебя обниму, неуловимая ты микроба. Допоздна ходишь, а вдруг что. Накуролесил, держи ответ. Ладно, теперь официально! Выборочная проверка перемещающих лиц. С багажом? Слава святому заступнику. Что тянете, товарищ? Ваше? Пройдемте в УАЗик.

И тут же вновь Арсений очнулся от гулкого неглубокого обморочного сна в объятиях гостеприимного топчана в обезъяннике и вновь задремал на секунду или другую. Но совсем скоро тихий скрежещущий шепот разгреб, как серые шуршащие листья, его сумбурные путешествия по ошибкам прошлых часов и раскрыл, потрепав, веки, заставил Арсения вытянуть из-под головы затекшую руку и дернуться на неудобном ложе. Ему показалось, что шепнул ветер через опрометчиво оставленную открытой фортку зарешеченного высокого окна, в которое теперь, в яме ночи, щерился ломоть луны, случайно проходящей этот узкий градус неба. Могли перешептываться и мелкие животные – обитатели плохо штукатуренной и облезлой кладки – мокрицы, отложенные до весны коконы ночных мотылей и другие постоянно заключенные в этот сыроватый неуютный мир.

" Каково годами, – прикинул Полозков, медленно вертя пощелкивающей далекими кастаньетами шеей, – разгадывать и переводить на людской язык шорох осыпающейся кладки и гомон бродящих здесь еще голосов прошлых посетителей. Нет уверенности, что живое существо, обреченное природой жить в слаженном ритме с подобными, способно само, без помощи этих мнимых собеседников и вне компании витающих тут духов переварить в этой ямке времени год или два. Только слова и шепот, только они, уверился Арсений, лекарство от яростной в тишине души". И продекламировал для себя вслух случайно встреченную и с тайным стыдом прочитанную в старушкиной комнатке древнюю чью-то открыточку: " Дорпат, 5 апреля 1909. Надеюсь, но не жду. Люблю, но ненавижу. Поманишь, не приду, тебя в себе увижу. Эльза". Какая-то древняя Эльза.

Но опять посторонний шепот, уже настойчивый, прервал негромкую декламацию задержанного:

– Мужик, ты чего сопишь? Чего "надеюсь"? Мужик, живой?

И Арсений Фомич увидел прямо в середине стены какую-то бледную голову, торчащую без тела, и круглой сковородкой светящуюся в переменчатом лунном токе. Когда он пригляделся, то понял – видно, за скудостью средств такая же соседняя каморка была отделена от этой сварной решеткой и огорожена листами гипсокартона, так что, взобравшись на топчан, можно было соседям по несчастью вполне переговариваться и сосуществовать в коллективе.

– Мужик, – повторил голос. – Ты чего один напихан, скучаешь?

– Да нет, – ответил Арсений. – Некогда.

– Бормочи громче. Нас тут, придавленных нонче, как блох в дохлой киске. Всю городскую гордость запекли. И две нади-бл… лизка-киска, да валька-швалька, на топчане сеструхаются, какой-то еще с жиркомбината без портков, удушил бы, был при ремне. Мне бы старший на том свете за это два-три срока скостил. Как ты кличешься-то, отдельный?

– Арсений.

– А я Хорьков, местный злой человек. Я тебя, Арсений, сегодня сдал. То-то, чую, знакомец ты по мне.