Виктор Потапов - Галактика 1995 № 1

— А что тут говорить. Инквизиция есть инквизиция. Крушение идеалов и боль замученного тела.

— Социальная профилактика это называется. Статья 58, пункт 10. КРА, АСА СЛОН.

— Что? Что?

— Это все наши судьбы, Иван Антоныч. Контрреволюционная агитация, антисоветская агитация, соловецкий лагерь особого назначения. Чего и КОГО я только не повидал. Сажают-то, Иван Антоныч, давно-о, почти с самой революции. С восемнадцатого года! Тогда уже полился поток инопартийцев: эсеров, меньшевиков, анархистов и прочих. Потом пошли офицеры. Дальше — вредители, нэпманы, кулаки и прочие сельхозники. Во время войны — немцы, окруженцы, граждане, побывавшие под немцами, бывшие военнопленные, эмигранты, всякие национальности. Широка страна моя родная: калмыки, чечены, ингуши, кабардинцы, крымские татары. Сколько еще всяких других было! Бог мой! — Богуш махнул рукой. — Всех за ночь не назовешь. Так-то, Иван Антоныч.

Я не ответил, глядел на пламя свечи, почти не колеблющееся в тихой ночи.

«Почему возле раскопа? — думал я. — Там смерть, здесь кладбище. Поэтому?..»

Я готов был поверить в несправедливость, но не в такую безжалостную, вселенскую, какую рисовал Богуш. И сказал:

— Владимир Андреевич! Вы ведь видели только отдельных людей. Людей озлобленных наказанием, среди которых много (я не посмел сказать «большинство») настоящих врагов народа. А делаете обобщения — потоки! Для этого же надо иметь факты!

— Эх, Иван Антоныч! — Богуш закачал головой. Я не видел его глаз, но по тону чувствовал, что он глядит на меня, как на неразумное дитя. Я нащупал на земле камешек и швырнул его вбок.

— Есть вещи достовернее статистики. Поглядели бы в глаза замученному, которому кастетом повыбивали все зубы, и он не может есть, потому что осколки иглами торчат, режут язык! А врача нет, и он плачет и пилит рашпилем свои живые зубы, чтобы хоть корешками перетирать пищу и не помереть с голоду.

— Да, да! Не смотрите так! Это было, было! Поглядели бы вы…

— Эх, Иван Антоныч! Если бы не эта свечка, да еще на душе так муторно сегодня. Я бы вам ни словечка. Зачем вам знать?! Живите себе, как живете — чисто, устремленно. А этот груз за ноги тянет. Забудьте, как страшный сон, иначе всю жизнь будет отравлять страхом и безысходностью. И вообще, давайте пойдем спать. А то X. чирканет потом, что у нас тут проходила тайная сходка или шпионская встреча или что-нибудь еще…

— Не надо, Владимир Андреевич, X. тут не при чем. Повторяю: он хороший человек.

— И я повторяю: все мы хорошие. Погодите, Иван Антоныч, завтра, послезавтра вы обдумаете все, что я вам тут наговорил и начнете меня бояться.

— Ерунду вы говорите! Бросьте, право слово!

— Не-ет! — оскалившись, Богуш завертел головой. — Вот попомните. Завтра же поутру! Да, да! Явится и сопровождать будет, как конвоир мыслишка: а что вам грозит, если узнается, о чем мы тут ля-ля разводили. Заберут меня снова, вышибут и отшибут, что есть, и я расколюсь. И пойдете вы… в лучшем случае в административную ссылку года на три. И все потому, что пожалели, рассупонились, решили проявить себя человеком с тем, с кем человеком быть не положено. Это…

— Замолчите! — резко оборвал я Богуша. — Если все, что вы говорите, всерьез, поздравляю. ОНИ достигли того, чего хотели. Вы — их!

Я замолчал. Богуш тоже молчал. На душе было гадко, мрачно.

— Простите, перегнул, — сказал мой собеседник немного погодя. В голосе его не было и следа прежних издевки, злобы. Только грусть. Мне очень хотелось помочь ему одолеть этот яд, отравляющий его душу.

— Владимир Андреевич, — спросил я, — мы так далеко ушли от того, с чего начали, что я уже почти и забыл. А все же, к чему они — свеча и крест.

— Поминовение по убиенным, — ответил он ровным безразличным голосом.

— Понятно. Но выглядит это странно, немножко даже… сумасшедше. Будто вы ставите свечку не людям, а ящерам.

— А я им и ставлю, — также безразлично отозвался Богуш.

Я буквально онемел.

— Да, да, — продолжал он, поднимая на меня глаза. Полная луна освещала его бледное лицо. Если бы не многие годы, проведенные среди ископаемых костей, ей-богу, испугался бы. Бледное худое лицо, желтый огонек свечи под огромными тонными ребрами, и сотни, тысячи костей, оскаленных черепов вокруг.

— Но… — начал я и замолк, не зная, что сказать дальше.

— Там в лагерях, — голос Богуша упал до шепота, — у меня был друг. Однажды спас ему жизнь… Он мне рассказывал… Работал в команде — закапывали после приведения в исполнение.

— Целые рвы, выдолбленные в вечной мерзлоте, полные человеческих тел. Представляете! Они там лежат точно такие, как несколько лет назад. И будут такими еще черт знает сколько, пока не изменится климат. А тогда все пойдет естественным для природы путем. И замороженные люди превратятся в кости.

— Может быть через мильон лет кто-нибудь иной, тоже разумный, раскопает рвы и будет гадать: откуда взялись эти кладбища, эти груды перемешанных костей? Что заставляло людей скучиваться так перед смертью? И никогда не догадается об истинной причине. Потому что этот ужас возможен только у людей.

— Тогда меня и стукнуло: а что, если?!.. Может и у них, — он кивнул в сторону раскопа, — было подобное? И их сгоняли в кучу, приводили в исполнение и в ров? А мы гадаем, откуда взялись кладбища динозавров! Откуда эти груды костей в одном месте!

— Я понимаю, — он повысил голос, предупреждая мои возражения, — понимаю, что это звучит дико для вас, как ученого. Они не были разумными и по всем данным не могли быть. Нет никаких следов материальной культуры, нет следов пуль. Знаете, я все же искал их — пули — хотя понимал, что это глупо. Уничтожать жизнь можно любыми способами. А я все же искал.

— Представьте себе, как их сгоняли в кучу. Как они ревели, выли, шипели. Но ТЕМ было все равно. Они занимались социальной профилактикой.

Богуш замолчал. Молчал и я, ошеломленный всем услышанным настолько, что не мог ни мыслить, ни говорить. Молчал и зачарованно глядел на огонек свечи. Он был еле виден, свеча догорала, потом огонек задрожал в агонии и потух.

Ночью я почти не спал. И еле дождавшись рассвета, первым отправился в котловину, где велись раскопки. Смещенные с лежавшего под ними позвоночника, ребра исполинского динозавра, перед которым ночью стояли свеча и крест, громоздились, как куча хвороста. Лопатки уходили в склон, а из песчаной наклонной плиты торчали отростки гигантских позвонков. Камень, облитый стеарином и сломанные ветки — перекладины креста — молчаливо подтверждали: все, сказанное ночью, ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛО СКАЗАНО.

Я огляделся. Чуть поодаль в промоине рассыпавшаяся хищная лапа еще топорщила свои чудовищные когти. На следующем выступе в отломе стены виднелась белая челюсть с кинжалообразными черными зубами. Эмаль на них блестела, как у живого зверя. В дне промоины и в наносах в котловине, везде были разломанные кости — позвонки, части черепов, мослы громадных лап.