Андрей Толкачев - Галактика 1995 № 3

Доктор Белз от волнения был бледнее мела, но дух в нем не был сломлен. Он вдруг вскричал:

— За что? Идиоты! Я — гость, посол! Личность неприкосновенная!

Вурдалак прошипел:

— Верительная грамота есть?

— Какие к черту грамоты! — возопил Белз.

— Стало быть, вы — непрошенный гость. Вас приглашали? Нет. Юридически вы не правы. Желаю удачи, — и вурдалак степенно удалился.

Кочегар-инженер заверил доктора:

— Да вы не беспокойтесь, сэр. Технология тщательно отработана. Никаких отходов. Сначала слезет кожа и волосяной покров. Затем растворятся мышцы и жилы. А уж после всего и косточки. А что поделаешь? Будь вы в облике чистой души, все было бы значительно проще. Разок бы простерилизовался бы и извлекли всю информацию. А уже очищенную душу улавливает насос и направляет туда, к вам, в подходящее тело. А с вами — канитель. Длительная обработка в котле и все такое… Так что в облике хомо-сапиенса ваша душа не возродится.

— Но я же не виноват! — оправдывался Белз.

— А кто? — возразил оппонент. — Мы что ли заставили вас образовать «Щель» к нам? Ни один человек не должен знать о нашем мире, а тем более о способе нашего существования. На моей памяти был такой случай. Некто Данте прошел все круги ада. Но ведь это когда было.

— Плевать мне на Данте! — в сердцах воскликнул Белз. — Выпустите меня обратно. В конце концов, я требую…

— Извините, сэр, вы, видимо, не врубились в суть дела. Так и быть, я посвящу вас. Видите ли, наш, как вы его называете, ад, тесно связан с вашим миром. Вы — носители информации. Что такое память? Это и есть информация, сиречь, душа. А мы, то есть, по вашему, черти так уж природой устроены, что питаемся именно вашей информацией, памятью, душой. Поэтому мы вынуждены ловить души, покидающие своих хозяев и делаем это в острейшей конкуренции с представителями шестого измерения — рая. Итак, информацию мы утилизуем, а оболочку души возвращаем обратно. И чем поганее человек был при жизни, тем, уверяю вас, вкуснее его душа, и в тем более мерзкое существо она перевоплотится по возвращении. Надеюсь, что моя речь была доходчивой?

Доктор Белз слушал эрудированного кочегара рассеянно, что и было замечено.

— Э, батенька мой, как вас скрутило, однако! Давайте торопиться. Желаю успеха, сэр. Прошу вас, вот сюда, на эту площадку. Да поторапливайтесь, что ли. У нас рыночная экономика, стопроцентная рентабельность. Частная собственность. Не компрометируйте наш коллектив. Я включаю…

Рождественский мороз алмазный. Воздух светился и блистал. Патриарх Гермоген, ожидая птиц, радовался красному дню.

Первыми явились голуби.

Гермоген, черпая из сумы полной горстью, метал просо на притоптанный снег.

— Птицу Господь зернышком согревает. Грейтесь, милые! От вашего тепла теплее небу.

Птицы летели из-под куполов Кремлевских храмов, из-под высоких Теремных крыш: воробьи, снегири, синички и уж только потом галки, вороны.

Краем глаза Гермоген увидел почтительно замершего инока — подошел как в шапке-невидимке.

— Слушаю тебя, Исавр.

— Владыко, бояре пожаловали.

Патриарха ожидал сам Федор Иванович Мстиславский — первый в Семибоярщине, кривой коршун Михаил Глебыч Салтыков, хромой Иван Никитич Романов да Федор Андронов, этот душой крив и хром.

— Святой владыко, дело к тебе не больно хитрое, — дружески сказал Салтыков. — Поставь подпись на грамотах. Одну посылаем Прокопию Ляпунову, чтоб унялся. Заскучал по Тушину, новый рокош заводит.

— Чего заводит? — Гермоген приставил ладонь к уху.

— Рокош.

— Прости, Михаил Глебович, я человек русский. Ты со мной по-русски говори.

— Смуту заводит, гиль, разбой… А другую грамоту мы написали его величеству королю Сигизмунду, чтоб скорей сына своего королевича Владислава присылал. Третья грамота к послам нашим, к Филарету, к Голицыну — путь без упрямства во всем положатся на милость короля.

Ряса на Гермогене была домашняя, лицом казался прост и ответил просто:

— Если королевич окрестится в греческую веру да если литовские люди выйдут из Москвы, я всем камилавкам и митрам накажу писать к королю, чтоб дал нам Владислава. Полагаться же на королевскую милость, да еще во всем — значит короля желать на царстве, не королевича. Не стану таких грамот подписывать. В чем Ляпуновато увещевать? Он хочет хорошего — избавить Москву от Литвы. Нынче все Русская земля плену Москвы печалуется. Даст Бог, скоро все будут здесь с мечом, рязанцы и казанцы.

— Не патриарх, а казак! Не о мире, не о покое печешься — крови жаждешь. Смотри, сам же кровью и умоешься. На твое место охотники найдутся.

— Охотника сыщите. Нашел же Отрепьев тайного латинянина Игнатия — не русского, правда! Да только я со своего места живым не уйду. Не оставлю моего стада, когда вокруг волки.

— Это мы что ли волки?! — Салтыков подскочил к патриарху, чуть не грудь в грудь. — Больно расхрабрился ты, Гермогенище. Забыл как Иова из патриархов незвергли? Ты еще возмечтаешь о покое Иова.

— Может, и возмечтаю. Но Бог с мной, ни веры ни Отечества не предам за атласную шубу.

— Старый хрыч! — Салтыков выхватил из-за пояса нож, замахнулся на патриарха.

Гермоген не отступил, не вздрогнул.

— На твой нож у меня крест святой, — сказал негромко, но так, словно в саван завернул. — Будь ты проклят, Михаил, от нашего смирения в сем веке и в веках!

У Салтыкова рука с ножом снова дернулась, но Андронов взял приятеля за плечи, потянул к дверям. Мстиславский с Романовым тоже поспешили с глаз долой, но грозный старец остановил их:

— Опомнитесь, бояре. Или вы не русские? — подошел к Мстиславскому. — Тебе начинать первому, ибо ты первый в боярстве. Пострадай за православную христианскую веру. Если же прельстишься польской дьявольской прелестью, Бог переселит корень твой от земли живых.

Мстиславский побледнел, но в ответ ни слова. Иван Никитич, не дожидаясь на себя патриаршего гнева, выскочил за дверь, прыгая на здоровой ноге по-козлиному.

— Как побывают у меня бояре, так в комнатах медовый дух, — сказал Гермоген келейнику. — Пчела — Божия работница, а меня с души воротит: то запах измены. Брат Исавр! Покличь Москву! Пусть завтра всяк, кто на ногах, придет в Соборную церковь. Правду скажу о боярах.

Утром Гермоген вышел со двора, а вся соборная площадь — пустыня, а по краям, как елочки — немецкие солдаты.

Возле храма Успения Богородицы стайкой жались друг к другу совсем дряхлые старики и старухи, этих не подпускали к паперти свои, изгалялись — холопы Михаила Глебыча Салтыкова.