Николай Коротеев - «Мир Приключений» 1977 (№22)

Обсуждали не так давно новую книгу. Журналисты, писатели, ученые (книга была о науке) говорили о ней разное, но с восхищением. Академик, ученый с мировым именем, даже сказал, что прочел ее в один — нет не присест — пристой!

И книга того стоила. Ее автор и раньше талантливо писал о науке, но тут он превзошел сам себя. Под конец предоставили ему слово. Что обычно в таких случаях делает автор? Кланяется и благодарит…

Этот сказал иное:

— Недавно случилось мне быть в лаборатории, где компьютеры последнего поколения обучают музыкальному сочинительству. При мне эти электронные ящики на основе народных мелодий импровизировали свои, машинные, вариации. Я сидел и слушал. Что ж, музыка как музыка; далеко не Чайковский, хотя порой звучали мелодии не хуже тех, которые для эстрады сочиняют иные заурядкомпозиторы. Словом, кроме самого факта машинного творчества, ничего особенного. И вдруг меня проняло так, что неделю потом я ходил под впечатлением… Машина — машина! — неожиданно взяла да и сымпровизировала мелодию Дунаевского к известной песне из фильма «Волга-Волга»! И вот тут я понял, что нам всем пора ускоряться…

Тут было над чем поразмыслить.

Среди готических храмов есть такие, которые строились десятилетиями, а то и веками. Поколения мастеров сменяли друг друга на лесах, и все они работали одинаковыми приемами, использовали одни и те же строительные материалы, А приходя домой, эти люди зажигали по вечерам коптящие, как и тысячелетия назад, масляные лампы. Новости меж городами распространялись с той же скоростью, что и в Древнем Египте. Редкие новинки средневековья — мыло, часы — входили в быт едва не столетиями. И так во всем.

Нам трудно себе представить этот мир застывших вещей и стойкого уклада, где сын наследовал ремесло отца и деда, плоская Земля пребывала центром Вселенной, над всеми бдил бог, а выходное, дней молодости, платье бабушки, случалось, перекочевывало в сундучок внучки. Эта жизнь не была спокойной и безмятежной; пожарами по ней прокатывались войны, сильный забивал слабого, а злая чума выкашивала тех и других, едва не половиня население целых стран. Но ритмичная повторяемость событий напоминала бег волн, то высоких, то низких, но, в сущности, однообразных. Качественные изменения жизни зрели незаметно, и тысячелетиями святой истиной казались слова: «Что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться, — и нет ничего нового под солнцем».

Наше время, постоянством которого стала быстрая изменчивость, смотрится на фоне истории кратким мигом.

Снова нам трудно себе представить, каким шоком отозвался в душах промышленно-технический перелом недавнего прошлого. Когда с ужасающей скоростью — аж до тридцати километров в час! — побежали первые паровозы, то из уст современника вырвался вопль: «Каждый, кто сядет на это чудовище, проникнется его скоростью и погибнет. А женщины, когда услышат его гудок, станут преждевременно рожать, и все мы вымрем, как вымерли мамонты».

Сегодня мы спокойно пересаживаемся с обычного (а давно ли он появился?) реактивного самолета на сверхзвуковой и не то чтобы очень переживаем… Так и должно быть, что особенного?

Скорость прогресса, однако, не только одаряет нас благами, но и преподносит новенькие, с иголочки, проблемы. Последние двести-триста лет объем научной продукции довольно устойчиво возрастал в среднем на пять-семь процентов ежегодно. Примерно так же росла и численность ученых. Ничего особенного как будто. Но семипроцентный ежегодный рост означает укрупнение научной продукции за тридцать лет более чем в семь раз. За шестьдесят лет он увеличивается шестидесятикратно, а за сто двадцать умножается в 2500 раз!

Это округленная, в максимуме взятая арифметика. Но скорость научного прогресса она выражает точно.

Во второй половине восемнадцатого века Вольтер писал, что всех просвещенных людей Европы можно было бы собрать в одном зале. Просвещенных — это, очевидно, философов, естествоиспытателей, литераторов, возможно, и просто хорошо образованных людей, ибо, заметим, в том же восемнадцатом веке иные сподвижники Петра I, вершители государственных судеб, были людьми безграмотными в самом прямом смысле этого слова. Даже если Вольтер неточен в подсчете, он недалек от истины: для всеевропейского сбора ученых того времени, скорей всего, хватило бы просторной комнаты. Понятно, что удвоение каждые десять-пятнадцать или двадцать лет столь малой группы исследователей проходило незамеченным. Но рост науки, как видим, напоминает собой взлет космической ракеты: сначала она еле движется, а потом — ищи ее в небе!

Вот как все это выглядит в абсолютных цифрах. Девять десятых ученых, когда-либо работавших на Земле, — наши современники…

Еще несколько цифр. В 1913 году всех научных работников России было менее двенадцати тысяч человек. Сейчас их более миллиона, а если к ним прибавить членов семей и, главное, тех инженеров, техников, рабочих, которые трудятся на науку, то выйдет, что сейчас в ее сферу вовлечено около десяти миллионов человек. Расходы на науку в 1975 году по СССР, кстати, составили почти десятую долю всех бюджетных трат. Все это, что и говорить, окупается трижды! Зная, однако, формулу роста науки, нетрудно вычислить, что при сохранении прежних темпов к 2000 году в сферу науки так или иначе будет вовлечено от 60 до 100 миллионов людей. При общем населении страны примерно в 300 миллионов человек.

Соотношение немыслимое, невозможное, абсурдное! Как быть?

Немного пофантазируем. Допустим, мы решили: хватит науке ускоряться, не надо больше лавин всяких новых капронов-нейлонов, обойдемся теми лабораториями, которые уже есть! Что выйдет?

Только один пример. Многовековые ужасы чумы, оспы для нас далекое прошлое (оспу медики сейчас прикончили даже в Азии; последний на планете очаг заболевания остался лишь в Эфиопии, да и то есть надежда на скорую его ликвидацию). Свежей память о страхе девятнадцатого века — чахотке. В сорок с лишним лет от нее умер Чехов. Сегодня он остался бы жив. С открытием пенициллина, сульфапрепаратов, как никогда прежде, дрогнули, поддались многие инфекционные болезни. Но не исчезли. Хуже того, микроорганизмы выказали стремительную приспособляемость к лекарствам. Иные болезни уподобились туго сжатой пружине; чтобы их удержать, тем более оттеснить, нужны всё новые, более сильные препараты. Стоит лишь ослабить нажим… Природа слепа, но не пассивна; на какие она способна контрудары, недавно мы все убедились на опыте экологии. И чем шире фронт нашего продвижения, тем вероятней опасность, тем больше надо сил и резервов, чтобы отразить внезапный прорыв. А ведь мы еще хотим наступать на болезни, не так ли?