Эрнст Бутин - Поиск-86: Приключения. Фантастика

— Я сама послежу, чтобы мальчика покормили, — сказала заведующая и, строгая, прямая, направилась в конец коридора. Старушка и Егорушка двинулись за ней.

В кухне повар с отечным, ничего не выражающим лицом поставил перед гостем чашку дымящихся щей.

Егорушка поднес ко лбу щепоть, чтобы перекреститься, и не решился — увидел, что двое мальчишек в белых куртках, чистивших картошку, переглянулись и фыркнули. Поскреб, словно в раздумье, лоб — мальчишки опять заусмехались. Под их любопытствующими взглядами Егорушка не торопясь выхлебал щи, съел овсяную кашу. Выпил шиповниковый чай, икнул, изображая отрыжку, чтобы показать, как сыт. С достоинством поднялся, взял картуз, поясно поклонился повару.

— Благодарствуем за угощение.

И степенно вышел вслед за Анной Никитичной на черный двор.

Всю дорогу Анна Никитична без умолку, то причитая, то вздыхая, рассказывала о бедах, постигших и ее, и суседку Варвару во время смуты, о пожаре Береговой, о грабежах и убийствах в безвластии — пропади оно пропадом.

В воротах с распахнутыми покосившимися створками из железных узоров Анна Никитична оборвала свои горестные воспоминания. Показала на большой дом с колоннами.

— Ну вот и пришли. Тута твои сродственники и живут.

В просторной кухне с провисшими, протянутыми из угла в угол веревками, на которых сушились пеленки, тряпки, топтались у длинной плиты женщины: варили, кипятили. На Егорушку почти и не взглянули. Только одна, худая, с черным от загара лицом, сидевшая на корточках перед духовкой, выжидательно повернувшая голову к двери, стала медленно выпрямляться, уставилась на Егорушку круглыми выцветшими глазами.

— Никак племяш? — Женщина обеими руками пригладила свои жидкие волосы. Лицо ее, некрасивое, длинное, стало растерянным. — Ну точно, Егорка… А где ж дедушка? Ты чего один-то?.. Аль случилось что?

Егорушка низко опустил голову, шоркнул кулаком по глазам. Сдавленным голосом рассказал о том, как убили деда, как похоронили его, поставив вместо креста пирамидку с красноармейской звездочкой, как чоновцы стрельнули из винтовок, как плыл потом на пароходе.

Женщины перестали греметь кастрюльными крышками — слушали серьезно, сосредоточенно.

— Ой да, сиротинушка ты несчастная, — заголосила вдруг тетка Егорушки. — Да сколь же эта война проклятая аукаться будет, да сколь же еще кровушке литься?.. Ой да, горький ты, бездольный, горемычненьки-и-ий, да за что же на тебя, такого маленького, столь несчастий-то? — Из ее глаз светлыми дорожками потекли по щекам слезы.

Егорушка забулькал горлом и, не сдерживаясь больше, облегченно заплакал, уткнувшись лицом в теплый передник тетки. Она принялась торопливо оглаживать его плечи, спину.

— Пойдем, воробушек, пойдем, касатик, в квартеру. Не убивайся, родненький, не рви себе сердце-то. — Повела его из кухни. — Ну успокойся, успокойся, будя плакать-то. Не то Танька с Манькой засмеют. Помнишь еще Таньку с Манькой-то? Не забыл?

Своих двоюродных сестер-близняшек Егорушка помнил, но, если б встретил их на улице, не узнал бы: недавно еще маленькие, щупленькие, с жидкими косичками-хвостиками, они теперь вымахали выше Егорушки на целую голову и стали похожи на галок.

Встретили Танька с Манькой гостя не больно ласково. Едва мать вышла из комнаты, как сестры, оставив на время своих замызганных тряпичных кукол, принялись насмешничать.

— Егор, Егор, проглотил багор, — запела негромко не то Танька, не то Манька. — Егор, Егор, полез на забор…

— …С забора упал, ногу сломал, — подхватила вторая.

Егорушка показал им кулак, отвернулся к окну, принялся разглядывать желтый домишко в глубине двора. Сестры, осмелев, запели громче:

— Егор, Егор, не смотри во двор. Там монашка живет, тебя к черту унесет.

Егорушка, стараясь не прислушиваться к дразнилке, наблюдал без интереса за высоким военным, который уверенным шагом пересек двор, остановился у дверей желтого домика. Дверь открылась, военный вошел…

— Дело осложняется, господа, — с порога кухни заявил Тиунов. — Прибытие «Святогора» мы проморгали.

Он хмуро посмотрел на Арчева, который стоял в двери гостиной, на Козыря, дремотно моргавшего из-за спины своего командира, на капитана, поднявшего от стола заспанное, в красных складках и помятостях лицо.

— Остячонка я не видел, — Тиунов подошел к столу, сел, закинул ногу на ногу. — И где он сейчас — не знаю.

— Скорей всего в детском доме, — буркнул капитан. — Фролов с Медведевой как-то говорили о таком варианте.

— В детдоме… — Тиунов задумчиво побарабанил пальцами по столу. — Скверно, если это так… Там подобных огольцов — табун! Попробуй узнай нашего. Придется кому-то из вас пойти со мной, чтобы показать.

— Только не я! — испуганно вскинул ладони капитан.

Тиунов и Ирина-Аглая, которая тихонько уселась под киотом, вопросительно посмотрели на Арчева. Тот повернул голову к Козырю. Объявил как само собой разумеющееся:

— Пойдешь ты. Больше некому.

— А вот этого не хочешь? — Козырь сунул ему под нос кукиш. — Нашел шныря на подхвате! Сам топай, если…

И не договорил. Арчев, оскалившись, дернул верхней губой, вытолкнул Козыря на середину кухни, а Тиунов, выдернув из кармана пистолет, щелкнул предохранителем.

— Мразь, дрянь помоечная! — Арчев брезгливо вытер ладонь о грудь. — Бунтовать еще вздумал, поганец!

— Не волнуйся, Козырь, никто тебя не узнает. Даже родная мама, если она у тебя есть, — Тиунов заулыбался. — Мы обрядимся в мужичков-зимогоров, которые бродят по дворам. — И жалобно, просительно-заискивающе загундосил: — Кому дрова пилить-колоть? Дешево берем, посочувствуйте обнищавшим…

И Арчев, и капитан, и даже Козырь с изумлением уставились на него, услышав вместо сочного, уверенного баритона дрожащий, надтреснутый голос.

Тиунов, самодовольно откинувшись на стуле, кивнул Ирине-Аглае. Та скользнула мимо Арчева, прошла в спальню. Вернулась с мешком и круглой шляпной коробкой.

Тиунов открыл коробку, вынул несколько париков, накладных бород, усов. Поперебирал их, поразглядывал, встряхивая иногда, точно аукционщик пушнину. Выбрал раздерганную пегую бороденку, поторопил Козыря:

— Переодевайся! Чего тянешь?

Козырь нехотя развязал мешок, нехотя вытряхнул содержимое на пол: порыжелые армяки, мятые шляпы-гречневики, заплатанные портки из сарпинки, опорки, стоптанные сапоги.

— Сапоги оставь мне! — приказал Тиунов, натягивая на лысый череп бурый, с проседью парик. И пошутил: — В них удирать легче.

Козырь шепотом выругался. Разделся, зло и ядовито посматривая на невозмутимую Ирину-Аглаю, натянул полосатые портки, ветхую косоворотку; обмотав ноги онучами, обулся в опорки; влез в армяк и, запахнув его, демонстративно задрав подбородок, вытянулся перед женщиной. Она наклеила ему бороду, усы, надела парик с сальными волосами. Из жестяной баночки, которую вынула из шляпной коробки, достала гримерные краски, помаду. Нанесла Козырю под глазами тени, вытемнила ему щеки — все делала спокойно, привычно.