Яна Дубинянская - Глобальное потепление

— Лилька, — сказал он слегка укоризненно. — Чем лезть, спросила бы меня. Бери бинокль, там увеличение лучше.

— А я хочу трубу. Все будут с биноклями, а я с настоящей капитанской трубой!

— Штурманской, солнышко. Там одно стекло мутное, плохо видно.

— Папа, ну можно?

— Бери, бери. Только я не виноват, если она из рюкзака торчать будет.

— Ты не виноват. И так даже прикольно.

Лилька с трубой наперевес умотала к себе, чмокнув папу напоследок куда получилось достать и взмахнув концами белого шарфа, по-авиаторски обмотанного вокруг шеи. Ливанов попытался вставить гвоздь назад в стенку — тот не держался, никогда ты не был в состоянии даже грамотно забить гвоздь, не говоря о прочих видах сугубо мужской работы. Грамотно и красиво нанизывать слова — это да, это единственное, что всегда получалось, без малейших шероховатостей и сбоев. Получится и сейчас, если поставить себе такую задачу, а почему б ее и не поставить? Словом, надо брать. Надо, надо, без вариантов.

Отсоединил от сети ноутбук и упаковал в специальную сумку, красивую, непромокаемую и удобную, со всяческими отделениями для съемных примочек и даже для искусственного интеллекта. Черт-те сколько ей не пользовался, за это время искусственный интеллект пообтерся и потерял форму, переходя из кармана в карман; а после падения с торпеды при швартовке к дайверской базе так вообще глаза бы его не видели. Куда проще свести к минимуму количество вещей, о которых непременно необходимо помнить.

Однако ноутбук надо взять. Пускай Соловки традиционно насладятся зрелищем Дмитрия Ливанова за ноутбуком. И прочие желающие тоже, черт с ними, пускай наслаждаются, подавитесь, не жалко.

Буроватая карта с оторванным уголком широко раскидывала по клетчатому океану выцветшие земли, большинства из которых не было нигде и на тот момент, когда ее чертили, а теперь и подавно не существует. Вот куда бы смотаться, скрыться с концами, отправиться на поиски счастья, не оставив следов. На Соловках его ведь тоже никогда не было, счастья, так, общие контуры колеблющимся миражом издалека, не счастье, а мечта о нем, изначально зыбкая и недостижимая, — но теперь-то у нас отобрали даже это. Никуда бы он не поехал, если б не Лилька. Ни на какие Соловки.

— Папамоги! — воззвал чертенок.

Она возникла в дверях, с пыхтением затягивая в проем рюкзак, похожий на очень сытого удава. Помимо подзорной трубы, из него торчали также головы разнообразных плюшевых животных, бюст гламурной барби-блондинки, киборг с нечеловеческим лицом и несколько переплетов самых широкоформатных книжек, какие только нашлись в доме.

— Помоги, пап! Застегни его мне!

Ливанов вздохнул:

— Может быть, мама поможет?

— Но ты же все всегда умеешь лучше.

— Почему это?

— Потому что ты папа.

Крыть было нечем, и следующие сорок минут Ливанов ползал на коленях в россыпи содержимого удавьего чрева, сочиняя все новые комбинации в духе тетриса и пытаясь переубедить Лильку относительно необходимости того или иного предмета для жизни на Соловках. В результате книги перекочевали в ливановский кофр, огромный плюшевый заяц после длительного торга был замещен компактным котиком, а подзорную трубу солнышко милостиво согласилось сменить на бинокль: в рюкзак он не влезал тоже, зато мог ехать непосредственно на Лилькиной шее. А поедет на папиной, со вздохом предвидел ближайшее будущее Ливанов — иногда у него получалось, только вот редко помогало жить.

Предварительно сложившись, они вдвоем пошли в климатокомнату поиграть напоследок в снежки, откуда были позваны ужинать и на шестой или седьмой раз таки вняли зову. Ливановская кухня, как нельзя лучше приспособленная для многолюдных сборищ с разнообразной выпивкой, достойной закусью и бесконечными разговорами о судьбах этой страны, казалась чересчур просторной и гулкой для скромного ужина маленькой тихой семьи. Сверху, с лестницы на второй этаж, это было видно особенно четко: среди огромного затененного пространства, словно в телевизионной студии, под круглым плафоном светился эпицентром тесный обжитой пятачок. Уютный столик, три табуретки. Место для нашего предполагаемого счастья.

А ведь мы черт-те сколько не ужинали вот так втроем, думал Ливанов, отмечая синие цветочки на вышитых салфетках, точно в орнамент и тон столового сервиза, букетик тех же незабудок посреди стола, еще какие-то неутилитарные, ненужные мелочи, о которых жена всегда успевала позаботиться, сочинить, подобрать одно к другому. Она и всю их семейную жизнь подбирала вот так же, по фрагменту, по черепку, следя, чтобы они идеально подходили друг к другу, лепились, дополняли, создавали общую картинку. Достаточно привлекательную, чтобы отсюда не хотелось уходить. Или по крайней мере хотелось сюда вернуться.

Три табуретки стояли вокруг стола в идеально-равных, как на эмблеме одной автомобильной марки, отрезках друг от друга. На вставая, Ливанов приподнялся на полусогнутых, придерживая под собой сиденье табурета, придвинулся ближе к жене, привлек ее к себе, навис над ней, обнял. Лилька смотрела через стол восторженными глазами: черт-те когда ее родители последний раз вот так обнимались при ней.

— А вот что я придумал, мамочка, — сказал Ливанов. — Поехала б ты с нами на Соловки.

— Я не могу, Дим, ты же знаешь, — мягко возразила она. — У меня работа.

— Наплюй. Пошли их всех. Отпуск возьми.

— Не могу. Наоборот, я обещала подменить Олю, пока она в отпуску.

— Не понимаю, — Ливанов разжал руки, и она выпрямилась, словно примятая травинка; а он уже начинал заводиться, все разрушать и портить, и видел это, и ничего не мог с собой поделать, — какого черта тебе вообще там работать?! Я приношу в дом мало денег? Или тебе нужна какая-то идиотская самореализация, как банановой бабе? Может, тебе и одного мужа мало?!

Она улыбнулась, даже засмеялась тихонько, никогда она не принимала всерьез его претензии и вспышки, никогда не отвечала, не заводилась взаимно, не подбрасывала хворосту. Он кричал, а она смотрела. А кричал он на самом деле совсем другое: поехали, поехали куда угодно, только ты должна все время быть со мной, я боюсь тебя отпускать от себя, боюсь оставлять одну, а в этой стране принципиально нельзя попадать в ситуации, когда приходится бояться, потому что стоит лишь дать малейшую слабину, пустить в жизнь хоть микроскопическую толику страха — и уже никуда от него не денешься, он разрастается мгновенно и неискоренимо, как плесень, покрывая собою все вокруг, понимаешь?!

Она понимала, понимала все, как всегда. Встала и принялась собирать со стола тарелки с незабудками по ободку, сегодня пораньше отпустили горничную. Лилька подскочила помогать и тут же, чертенок, упустила на пол сервизную чашку. Чашка спланировала вниз, роняя бурые капли заварки, коснулась пола, перевернулась кверху донышком.