Яна Дубинянская - Глобальное потепление

— Я счастлива. Когда с тобой.

— Сейчас ты со мной. А начинаешь.

— Извини. Просто я все время помню, что это очень-очень ненадолго… глупости, конечно. Я больше не буду. Нет, правда, расскажи, как ты съездил.

Ливанов молчал. То, как он вернулся, собственно поездку заслонило напрочь, словно скрыло за плотным и рифленым пуленепробиваемым стеклом таможни аэропорта. Был момент, когда ему показалось, что он уже не выйдет оттуда… Передернул плечами, прогоняя жуть, устроил поудобнее подмышкой Катенькину голову. Правда, потом они извинились. Вернули документы и вещи, включая четыре бутылки виски, купленные по дешевке в банановом дьюти-фри, там за умеренную взятку хоть сколько бери в самолет. Заверили, будто произошла ошибка. Черта с два. Никогда они настолько не ошибаются. Не в этой стране.

— Весело съездил, — ответил, припоминая с усилием, словно эпизоды из довольно давно просмотренного фильма. — Потусовался у дайверов, плавал с аквалангом по затопленному городу, от осьминога мы улепетывали здоровенного… жалко, что не с тобой.

— Ничего. Я держалась тут. Хотя скучала, конечно.

— Кроме Извицкой, тебе никто насчет меня не звонил?

Приподнялся на локте, напряженно всматриваясь, как она вспоминает. Катенька смешно свела на переносице брови, и между ними прочертились две волосяные скорбные морщинки. Еще пару лет, и они останутся там навсегда. Особенно если это будут пару лет, проведенных со мной.

— Кажется, никто.

— Кажется или точно?

— Нет, никто.

Ливанов глянул на часы: половина двенадцатого, и жена, конечно, еще не спит, хорошо, если хоть Лилька, а вдруг ей хуже, вдруг осложнение на гланды, черт, черт, черт; жгучая вина обступала со всех сторон, брала в клещи, и жалко звучали любые самооправдания. Сел на постели, босой ногой дотянулся до Катенькиной сумочки, затерянной на полу среди прочих в беззащитном хаосе сброшенных вещей, и подфутболил ее поближе.

— Маленький, я с твоей мобилы позвоню, хорошо?

Она удивленно кивнула, хлопнув ресницами. А потом все шире раскрывала глаза, слушая быстрый диалог-перестук шпионских полуслов. Ничего она не понимала — в отличие от жены, которая, как всегда, поняла все, ни о чем не спросив, и теперь, наверное, ляжет спать. Хоть что-то хорошее под занавес этого дикого, безумного, противоестественного дня.

— Лилька простыла, — пояснил он, возвращая мобилку. — Но вроде бы ничего, сегодня к вечеру уже без температуры.

Катенька смотрела во все глазищи, бездонные, ведьмовские. Ничего ты не поймешь, маленькая, вот и хорошо, вот и не надо. В этой стране часто бывает полезно ничего не понимать.

— Почему? — наконец выговорила полушепотом. — У тебя ребенок болеет, а ты прямо из аэропорта… а ты здесь, со мной. Почему?!

Усмехнулся, обнял:

— Потому что я тебя люблю.

Вывернулась, резко оттолкнула его в грудь маленькими ладонями; Ливанов даже опешил от неожиданности.

— Никогда так не говори!!!

— Что с тобой, пушистый?

— Не надо. Нельзя об этом врать.

— Кто врет-то? — он вздохнул, привлек ее к себе снова, взлохматил легкие волосы. — Люблю, куда ж я денусь. И когда-нибудь, в следующий раз, мы с тобой обязательно поедем на Соловки…

Фуршет был хлипковат, к приходу Ливанова со столов практически все уже смели, но выпивка еще оставалась. Имелось подозрение, что ушлая киношная публика, не понадеявшись на спонсоров, половину притащила с собой. Оттягивались по полной, Ливанову наливали со всех сторон, и он ненормально быстро, возможно, из-за отсутствия нормальной закуси, перестал отличать знакомых женщин от незнакомых и даже успел один раз схлопотать по морде. Вообще, народ вокруг был сплошь странно чужой, такое чувство, будто за время ливановского отсутствия в отечественном кино пошла принципиально новая волна: пигалиц-артисточек с воробьиными лицами, мальчиков-продюсеров в драных бейсболках и с немыслимым количеством бабла, рослых режиссеров неопределенного гендера с зычными голосами, а также шаровой, но тоже совершенно свеженькой публики.

Единственной бесспорно узнаваемой мордой крутился рядом Оленьковский, автор второй экранизации «Валентинки», собравшей миллионы в прокате, но с презрением опущенной истеблишментом от кинокритики — тупым ножом по яйцам оленьковских амбиций. Лично Ливанов видеть ее не мог, еще в большей степени, чем первую, хотя казалось бы.

— …прокатим по дополнительной программе, — развивал Оленьковский, фамильярно прихватывая его под ручку. — Дадут приз зрительских симпатий, там схвачено, я договорился. Мелочь, понимаю, но для Канна аргумент. Главное, чтобы ты поприсутствовал. А ты же и так и так будешь на Соловках…

— Ты проныра, за это я тебя и люблю, — сказал Ливанов. — Наливай. Кстати, откуда знаешь?

— Что я знаю?

— Что я поеду на Соловки.

Оленьковский присвистнул:

— А разве кто-нибудь в этой стране еще не в курсе? Ты ж там, говорят, книжку собрался писать, про глобальное потепление…

— У меня дочка болеет. Может, я и не поеду никуда.

— Э, нет, — заволновался режиссер. — Так не пойдет, Дима. Пускай выздоравливает. Без тебя «Валентинке» хрен что дадут, опять поползут разговорчики, мол, я тебя извратил, снял фигню…

— Ты меня извратил, Костя. Ты снял фигню. Надо за это выпить.

Они выпили, и тут невдалеке замаячила Извицкая, змеисто-стройная и шоколадно-загорелая, отчего глаза у нее мерцали совсем уж немыслимой зеленью. С Извицкой определенно следовало переспать. Для начала Ливанов подмигнул ей через оленьковское плечо и чьи-то тусующиеся спины, причем, как ни странно, был замечен — зеленый глаз насмешливо сузился в ответ, — а затем двинулся на приступ. Оленьковский, словно преданный ординарец, увязался следом, но по таким мелочам можно было не заморачиваться.

— Откуда ты вся такая? — вкрадчиво спросил Ливанов, целуя ее в обнаженное плечо возле зеленой бретельки; ничего, не промахнулся. — С моря?

— Да, съездила на Беломорье, — отозвалась Извицкая. — Почти на Соловки. Жаль, что без тебя, дорогой. Там чудесно. Как поживает твой роман?

— Какой? — не сообразил Ливанов.

— С банановой журналисткой.

— Ты слишком много знаешь, Извицкая, за это я тебя и люблю. Надеюсь, ты-то мне на Соловках не изменяла?

Извицкая почему-то не улыбнулась, да и смотрела она как-то странно, сканирующе, а может, и показалось, у него давно все плыло перед глазами, и высокая шея Извицкой теряла очертания, словно башня маяка на культурном шельфе. Вокруг бушевали левые киношники, все они уже безобразно перепились и творили черт-те что, Ливанову лень было наблюдать и вникать. Сосредоточился на извицких зрачках, будто на блестящем шарике гипнотизера. В результате они и вправду сплылись в один пульсирующий зеленый шар, а так — ничего.