Мюррей Лейнстер - Мертвый город

От фигуры мужчины исходил ужас. Быть может, все дело в позе? Или причина в фоне? В странных узорах, которые производят такое удручающее впечатление? Единственную доступную аналогию можно было провести с музыкой. Каждый аккорд создает свое настроение, мрачное или веселое, вызывает меланхолию или подъем, передает разнообразнейшие чувства. По самой фигуре человека было понятно, что он сражается с кем-то невидимым. Однако вместе с узорами картина вызывала отвращение и страх — казалось, человек охвачен таким ужасом, по сравнению с которым даже смерть и безумие — ничто.

Пеоны о чем-то оживленно беседовали — они узнали в нарисованном человеке индейца, подобного себе. Постепенно их разговоры стихли. Они неотрывно смотрели на узоры вокруг фигуры. Двое или трое перекрестились. А потом начали смущенно отходить в сторону.

— А вот и еще один, — сказал Эпсли. — Проклятые звери!

Берроуз вновь взглянул на человеческую фигуру с точки зрения специалиста по первобытным культурам. Человек с зажатым в руке каменным топором явно оказался в безвыходном положении. Однако неизвестный художник не изобразил его противника или противников. Только человека, окруженного все тем же вызывающим отчаяние узором. И какое отчаяние! По рядам пеонов вновь пробежал ропот.

— Странно, что они сделали человека объектом своего внимания, — заметил Эпсли. — Или человек только повод?

Почему-то он не сомневался, что не люди делали эти барельефы.

Между тем Берроуз что-то быстро записывал в блокнот.

— Ты помнишь «Загнанного оленя»? — неожиданно спросил он. — Возможно, им нравилось наблюдать за людьми в состоянии эмоционального кризиса, как нам — за животными.

Эпсли нашел третье изображение. Оно было неописуемым. На нем застыли две фигуры, и стоило любому человеку их увидеть, как в жилах закипала от ярости кровь.

Затем к ним вернулся Маршалл, которому пришлось низко наклониться, чтобы пройти сквозь дверной проем. Его лицо превратилось в маску.

— Пойдемте со мной, коллеги, — произнес он сдавленным голосом. — Я вам кое-что покажу.

Он обернулся к пеонам и по-испански приказал более тщательно очистить вход. После чего повел за собой Берроуза и Эпсли. Маршалл включил фонарь и направил его луч перед собой. Какое-то существо быстро уползло прочь.

— Я… не хотел, чтобы они это увидели, — отрывисто проговорил он. — Скоро начнется подъем. Послушайте! Это место выстроено по-настоящему крепко! Оно не рухнуло. Лишь его верхняя часть чем-то разрушена. Чем-то похожим на взрыв. То, что я вам хочу показать… — Он судорожно сглотнул.

Они подошли к началу подъема. Пол круто уходил вверх. Рядом они разглядели нечто напоминающее перила, вот только их высота не превышала фута. Воздух здесь был другим. Тяжелое влажное зловоние мешалось с мускусом. Однако Маршалл, тяжело дыша, продолжал идти вперед, освещая путь фонариком.

— Этого не может быть! — лихорадочно проговорил он. — Когда люди овладели перспективой? Четырнадцать веков назад? Или пятнадцать? До этого никто и никогда не использовал в рисунках ее законов. Люди попросту их не знали. А потом кто-то их открыл — и они сразу стали всем известны. Как только человек один раз увидел…

Он низко наклонился и почти прополз сквозь проем, высота которого была заметно меньше четырех футов. Когда Берроуз и Эпсли присоединились нему, он стоял в темноте, не включая фонарь.

— То, что вы увидите, трудно осознать, — хрипло продолжал он. — Значение нашей находки огромно. Сейчас мы поймем, почему Эпсли чувствовал, что нам следует отсюда уйти. Это объясняет все! Но принять такое объяснение очень трудно.

И только после этого он включил фонарик. Его свет выхватил блестящие панели из нержавеющей стали — их поверхность оставалась зеркально гладкой, она была абсолютно нетронута ржавчиной, лишь слегка потускнела от тонкого слоя пыли.

— Включите фонари, чтобы лучше разглядеть то, что здесь находится, — посоветовал Маршалл. — Вам потребуется пара минут, чтобы понять… Перед нами не машина. Возможно, произведение искусства. Или они сделали это для того, чтобы оно просто было, — смотрите.

Два ярких луча вспыхнули и пробежали по множеству абстрактных узоров на поверхности металла. Здесь рисунок не был выпуклым, но шел по кругу, так что центральный участок был виден с любого ракурса. Изображение не повторялось и изменялось от центра к краям.

— Но что… — начал Эпсли. Затем гневно добавил: — Мой Бог! Какие художники — какие звери!

Берроуз заморгал, потом увлеченно пробормотал:

— Какой-то новый трюк! С одной стороны это ребенок. С другой — старуха! Между ними женщины всех возрастов. Но я… вижу и ребенка, и старуху, и все остальное… Нет, вы только посмотрите! Вот она меняет детское платье на наряд невесты. Примитивно, но можно разглядеть. А тут у нее прическа матери семейства. Здесь… Проклятье, а это еще что такое, Маршалл?

— Это перспектива, — дрожащим голосом ответил Маршалл. — Смотрите! Мы можем последовательно делать снимки ребенка по мере того, как он взрослеет. И в каждом из двух измерений мы будем видеть перспективу третьего. Если мы возьмем серию фотографий одного человека в разном возрасте, у нас будет набор двумерных изображений. Просматривая их одно за другим, мы получим смутное представление о том, что перед нами один и тот же человек, и сделаем вывод, что он растет и стареет. Но мы не получим перспективы. Мы не в состоянии создать один трехмерный образ, в котором сливаются все фотографии. Но эти существа — кем бы они ни были — на такое способны!

— Посмотри на детали, Маршалл! — со страстью воскликнул Берроуз. — Я смогу написать целую книгу о женских костюмах и прическах этого периода! Получится биография древней индианки!

— Будь они прокляты! — резко перебил его Эпсли. — Они воспользовались эмоциями ребенка, чтобы сопоставить их с мечтами о раннем браке, и… и… будь они прокляты! Они злорадствовали над всем ужасным в человеческой жизни, подчеркивая контраст между мечтами и реальностью! Я бы хотел разбить эту проклятую штуку! Я бы…

— Но вы упустили главное, — все тем же напряженным голосом проговорил Маршалл. — Послушайте меня, коллеги. Мы не можем взять три измерения и дать им перспективу четвертого, поскольку не знаем, с какой точки смотреть. Но тот, кто это сделал, нашел способ! Разве вам не приходило в голову, что законы перспективы открыты после того, как изобрели камеру-обскуру?

Когда художники увидели перспективу, они сумели ее нарисовать! И если вы немного поразмыслите, то поймете, что смотрите на эту индианку не сбоку, снизу, сзади, спереди или сверху. Вы смотрите на нее во времени! На все периоды ее жизни одновременно! Вы видите ее из четвертого измерения! Но как, черт подери, они это сделали?