Коллектив авторов - Полдень, XXI век (июль 2012)

– Во сне читаешь, что ли? Как побивают камнями, протыкают вилами и сажают на муравейник? Еще бы ты не кричал.

– Знаешь, я не понимаю, как один человек ухитрился обрасти таким количеством легенд? – сказал Мориц и под одеялом взял меня за руку. – Ну, бродил он по этим местам… Сколько лет? Десять, двадцать? Может, и меньше. Говорят, Кукольник погиб молодым.

Я кивнул и закрыл глаза. Жесткие волосы Морица щекотали мне висок.

– Я почему-то все время думаю о нем. Пытаюсь представить, каким он был на самом деле. Как жил, как умер. Боялся он или нет, когда показывал на сцене то, что точно никому не могло понравиться.

– Я тоже, – признался Мориц. – Думаю, что да. Я боялся бы на его месте.

Наши голоса сами собой упали до шепота, сделались невесомыми и легкими, как две сонные бабочки, кружащие вокруг толстого стеклянного плафона. Я даже различал тихий шорох крыльев и тонкое дребезжание стекла. В то же время слова Морица звучали внутри меня – так, как будто он стоял и лучом фонарика водил по лабиринтам моей памяти. И все, на что падал свет, представало с неожиданной, пугающей стороны.

– Седрик, что с тобой случилось?

– Сам не знаю. Там что-то было – в бочке. Мерзость. Сидела, и как только я туда заглянул – напала на меня.

– Мерзость. Вот это ты точно придумал. Мерзость и есть. То, что снаружи красивое, а изнутри злое.

– Это не я… Это маман сказала. В смысле, про Кукольника, что он показывал людям всякую мерзость.

– Он показывал людям их самих такими, какие они есть. Если правда называется мерзостью… – Мориц резко рванул одеяло к себе, отодвинулся от меня и сел. Монолог разумного дракона прервался. Мы опять превратились в двух испуганных подростков. – …Тогда этот мир обречен! – закончил он с пафосом.

– Да брось, – мне почему-то захотелось включить свет, но я лежал, свернувшись в комок и держась за распухшее горло, и не мог пошевелиться. Веки слипались, меня клонило в тяжелый сон. – За мир мы еще поборемся. А вот что делать с Мерзостью, я имею в виду, с той, космической? Наверное, мы должны рассказать взрослым? Ведь она опасна.

– Ага. И что ты собираешься рассказывать, умник? Как вылил дождевую воду из бочки? Считаешь, это кого-то заинтересует? У взрослых достаточно своих проблем, чтобы вникать еще и в наши игры.

– А мертвая лужайка? Ты же сам видел. А коза?

– Что лужайка? Мало ли что детям померещилось, – резонно возразил Мориц. – И что – коза?

Я понял, что он прав. Действительно, что – коза? Мы так и не узнали, что с ней случилось. Мало ли что имел в виду Фредерик.

«Надо пойти завтра к Миллерам и спросить про козу. Обязательно, это важно», – подумал я засыпая.

Во сне я продолжал чувствовать, как ворочается рядом Мориц, как храпит этажом ниже его отец – сначала тихонько втягивает воздух через нос, а потом выпускает длинную свистящую руладу, так что занавески на окне колышутся, – и как бродит, вздымая сор и пыль, грустный ветер по дорогам Оберхаузена.

Но выведать у Миллеров хоть что-то о судьбе злополучной Белоснежки нам так и не пришлось. Уже по пути к их дому, мы услышали шум и крики. Я как будто различал резкий неприятный фальцет Генриха, молодой басок Фредерика, истеричные восклицания Мартины и надрывный – такой, что самому впору разреветься от тоски – плач маленькой Пчелки. Потом средний сын Миллеров – Паскаль – проволок мимо нас по дороге нечто бесформенное и наполовину освежеванное, привязанное за веревку. Слипшийся от крови мех зверька густо посерел от пыли, но мне все равно казалось, что изначально он был скорее рыжим, чем белым.

– Это не коза, – сказал я с недоумением.

– Конечно, нет, – отозвался Мориц, – потому что это кошка Фабио.

Теперь и я заметил свернутую на сторону кошачью голову с единственным остекленелым глазом цвета спелой мирабели. Второй вытек.

Мы проводили Паскаля удивленными взглядами, а Мориц извлек из кармана фонарик и тщательно изучил следы крови на дороге.

– Смотри.

Я озадаченно ковырнул пальцем влажную пыль.

– Что?

– Да не здесь! Вот, – лучом света он показал на обочину, – и сюда добралась.

Только тут я заметил разросшуюся вдоль заборов кошачью траву. Она спускалась по канавке от лужайки Миллеров, опоясывала заброшенный участок, полтора года назад выставленный на продажу, но так никем и не купленный, переползала на другую сторону улицы и тесным кольцом сжималась вокруг дома старика Герхарда Хоффмана – деда Марка и Лины. Этот весьма почтенный и уважаемый в поселке пожилой господин последние пять лет тихо и безобидно спивался. Его, когда-то энергичного и жизнерадостного, подкосили выход на пенсию, смерть жены, а затем и глаукома – он очень плохо видел. Но мы, дети, его любили. У старика всегда находилась для нас доброе слово и морковка с грядки, заботливо очищенная от жирной земли и обтертая полой застиранной байковой рубашки. Огород был его последней страстью. Раньше Герхард Хоффман выращивал там что только можно – длинные китайские кабачки, огурцы, цукини, свеклу, паприку, клубнику и еще много всего, даже сахарный тростник. Часто мы видели его склоненную над рядами саженцев лысую, как тыква, голову. С тех пор как зрение старика начало сдавать, посадки понемногу скудели, так что в конце концов остались только репа и морковь – то, что требовало наименьшего ухода.

Я встал на цыпочки и заглянул через забор. Кошачья трава росла и там. Надежно скрывая овощную ботву и тонкими стебельками пробиваясь сквозь гальку садовой дорожки, она подступала к самому крыльцу дома.

– Бедняга Герхард, – произнес я с выражением. – Пропала его репка.

– Эта дрянь расползается, – тихо сказал Мориц. – Посмотри, земля под ней мертвая.

Я прищурился, и мир привычно нырнул в разноцветное сияние. Черные языки «больной» земли тянулись от особняка Миллеров, через пустой участок и через весь огород старого Хоффмана и охватывали следующий дом гигантскими клешнями. Нечеловечески обострившимся зрением я видел, что в другом направлении заражено примерно километра четыре дороги на Виллинген-Швиллинген и часть леса. По песчаной насыпи похожий на вымпел черный конус спускался к реке.

«Вот так, – сказал я себе, – это и случается. Вторжение. Без ядерных взрывов и пальбы из бластеров. Просто, исподволь, ни для кого не заметно. Если что и случается – то все можно объяснить недоразумением, чьей-то фантазией, несчастным случаем. Козу прохватил понос. Мало ли, живое существо. Миллеры зачем-то убили кошку. Подумаешь. Не человека же убили. Когда поймем и спохватимся, станет поздно, потому что Мерзость распространится на всю Землю. А то и не спохватимся, не заметим. Будем жить, как раньше, как будто ничего не изменилось».