Павел Амнуэль - Имя твоё...

Мы вернулись в себя. Мы обнимали себя и любили себя, и понимали себя, и облаком летели над планетой, планета была Землей, и мы выбирали место на ней, где жить, и нам хотелось жить везде – в деревушке в Швейцарских Альпах и в большом городе в Австрии, и в глубине реки, что зовется Влтавой, и в лесу на границе Словакии и Украины, и еще здесь, и здесь тоже… И вот она, дорога в подмосковном Шереметьево, дорога из ниоткуда в никуда, от одного куста до другого, и посреди дороги стоит человек, который враг нам и который – наша часть, часть нашего клона. Он мертв, но без нас ему не уйти. Он ждет нас. Валера. Он протянул руку, и мы протянули руки ему, но сейчас мы вместе, сейчас мы способны…

Я отпрянул от Валеры, руки заложил за спину и сделал шаг назад. В пустом взгляде – мне так показалось – мелькнуло разочарование, губы Валеры скривились, а может, мне и это только почудилось. Единственное, что было несомненно – холод, исходивший от тела, успел проморозить камешки на грунтовке и куст, на котором висели маленькие хрупкие сосульки: длинная ветка, прогнувшаяся от тяжести налипшего на нее льда, с сухим треском обломилась, и этот звук, похожий на звук пистолетного выстрела, привел меня в чувство.

Я обернулся. Я стояла рядом.

– Все, – сказала я, и я повторил: – Все. – И добавил: – Теперь мы справимся. – Конечно, – сказала я. – Я люблю себя.

И это не было оговоркой. Это могло быть только так, и как же хорошо, что мы это, наконец, поняли. Мы любили себя, и это была единственно сущая любовь на свете.

Мы обняли себя, и Валера устремил на нас пустой взгляд.

Мы повернулись и пошли к повороту дороги. Там мы еще раньше заметили узкую тропинку между кустами. Похоже, тропинка вела в сторону взлетного поля, куда с ревом опускался огромный «Боинг». Самолет скрылся за деревьями, и звук стал приглушенным, удалился, смешался с другими звуками теплого дня ранней осени – где-то прозвучал автомобильный гудок, а где-то заржала лошадь, и кто-то не так далеко насвистывал песенку, а с дерева с шумом взлетела большая птица и, сделав над нами круг (наверное, научилась этой привычке у самолетов), скрылась за деревьями.

Мы шли, держась за руки, и сзади неслышно шел Валера, пытаясь просверлить в нас дырки своим взглядом. Взгляд был пустым, это очень неприятно, когда пустота настигает, кажется, что исчезает воздух, его место занимает вакуум, на него невозможно опереться, и молекулы из атмосферы стремятся эту пустоту заполнить, а она сопротивляется, как только способна сопротивляться пустота.

Мы не оглядывались. Мы свернули с дороги на тропинку, здесь невозможно было идти рядом друг с другом, и я пошел впереди, а я сзади, так приятно было видеть твой стриженый затылок, так возбуждающе замечательно, что я затылком ощущал твой взгляд, и токи текли по этому взгляду, как по воздушному каналу, это был канал, наполненный не только молекулами воздуха, но и всеми чувствами, какие были во мне, и во мне тоже.

Валера дошел до тропинки и не стал идти дальше. Стоял на дороге и смотрел нам вслед, а вокруг него умирал кустарник. Мы слышали, как от мороза ломались ветки и как умирала живность, не успевшая уползти, убежать или улететь.

Мы ускорили шаги, кустарник кончился, кончилась и тропинка, вокруг был лес, высокие деревья, сухая земля, здесь пахло теплым летним взваром – смесью листвы, хвои, грибов, к которой примешивался едва уловимый запах машинного масла, бензина и еще какой-то гадости, совершенно не нужной, но так же совершенно обязательной вблизи от любого технического сооружения, будто то маленький свечной заводик или огромный международный аэропорт, где только что совершил посадку «Боинг» компании Эль-Аль, прибывший рейсом YL826 из Тель-Авива.

В том самолете прилетели два человека, которых не было в списке пассажиров.

Они плотно перекусили вареной курицей и салатами и выпили по чашечке кофе. Когда стюард провез по салону металлический шкаф с товарами из магазина «Дьюти фри», они благоразумно отвернулись, потому что покупать ничего не собирались, да и не смогли бы ничего купить, не имея денег.

Они сидели в двадцать седьмом ряду у окна, слева кресло пустовало, да и вообще в этот рейс на Москву самолет ушел полупустым. Сидя в кресле у окна и рассеянно глядя на проплывавшие внизу грязно-серые грозовые тучи, похожие на старое драное одеяло, из которого во все стороны торчали бесформенные клочья, мужчина пытался вспомнить, как он попал в самолет, летевший из Израиля в Россию, если, насколько он сам себя понимал, в Тель-Авиве ему никогда прежде быть не доводилось. Ответа на этот вопрос не было в его памяти. Память у него вообще оказалась дырявой, помнил он только то, что было совершенно необходимо – скажем, если стюардесса попросит заполнить декларацию, нужно покачать головой и дать девушке понять: он израильский гражданин и потому не обязан подписывать бумаги при полете в Россию. И еще он помнил: если в голове послышится тихий голос, нужно быстро достать из портфеля лист бумаги и записать каждое слово, которое ему будет надиктовано. О существовании портфеля он помнил тоже, хотя и не представлял, откуда взялся у него портфель – вроде бы раньше он не любил таскать с собой эту тяжесть, начинает болеть плечо, лучше рюкзак, а еще лучше ходить налегке, что он, собственно, всегда и делал – правда, не мог сам себе объяснить, что конкретно означало в данном случае «всегда».

Он покосился на спутницу, сидевшую рядом и не предпринимавшую попыток вступить в диалог. В самолет они вошли вместе – это он тоже помнил, и сели рядом, потому что… Было у них нечто общее, ради чего они существовали и почему не могли расстаться, даже если бы он этого сильно захотел. Он не хотел расставаться с этой женщиной, она была нужна ему, хотя он и не представлял себе – зачем.

Он открыл рот, чтобы спросить у спутницы, что, собственно, между ними общего, но из горла вырвался лишь хрип, привлекший внимание старушки, сидевшей в кресле впереди него. Хрип ей не понравился, она обернулась и посмотрела на него между спинками кресел, он видел только один ее глаз, и в глазу этом читалось участливое недоумение. Он покачал головой, улыбнулся, и старуха отстала, вернулась к разговору со своим соседом, которого он не видел, но слышал прекрасно – голос был сварливым и тонким, будто женским.

Соседка, с которой он летел в Москву, то ли почувствовала, что он хочет к ней обратиться, то ли сама захотела спросить его о чем-то важном, – она положила ладонь на его руку, лежавшую на подлокотнике, и сильно надавила пальцами, оставив на коже белые следы. Тогда он понял, что вопросы излишни, потому что он и эта женщина, эта женщина и он, они оба вместе – просто имена, существа со своей жизненной задачей, и все хорошо, все правильно, а если бы в этом самолете вдруг не оказалось свободных мест, они бы все равно на нем полетели – хоть стоя, хоть лежа в проходе, – и никто не сказал бы им ни слова.