Коллектив авторов - Полдень, XXI век (август 2012)

Пахло чем-то из детства. Смолой, дымом, печеными яблоками…

Горело хорошо.

Вино кончилось. Синицын швырнул пустую бутылку вперед. Блеснув огненным бликом, она пропала в дыму.

Покинув террасу, он зашел в лабораторию. Взял в баре еще вина. Вернулся на террасу.

Сады догорали, дыма становилось меньше. Теперь можно было разглядеть черную обугленную равнину.

Он затушил сигару о жалобно взвизгнувший пластик перил. Глотнул из бутылки.

– Ничего, – сказал Синицын, глядя на дым. – Еще повоюем.

Теперь он чувствовал себя лучше. Прихлебывая вино, пошел к себе, собирать вещи.

– Ну, знаете, в ближайшие полвека посланцев с Нибиру ждать вряд ли придется… а вот насчет пророчества майя с вами согласен… Кофе!

Его окрик подбрасывает меня на месте, бросаюсь в кухню, поспешно хватаю кофейник, разливаю в чашки ароматный напиток, чувствую, как все так и переворачивается внутри. Когда я ел… позавчера, кажется. Зря я принюхался, зря задумался, вот, пожалуйста, расплескал, бурая жидкость разливается по столу причудливыми очертаниями.

– Ну долго ты там еще? Так вот, на Тибете, как мы уже говорили.

– Сейчас… сейчас!

Чувствую, как подрагивает мой голос, наливаю последнюю чашку – до половины, дальше из кофейника сиротливо падают одинокие капельки. Замираю – чувствую, как вместе со мной замирает весь мир…

Третьего окрика я не жду, выплескиваю в чашку горячую воду, отчаянно размешиваю. Главное, подать так, чтобы чашка досталась кому-нибудь из гостей, только чтобы не хозяину, хозяин догадается, хозяин меня испепелит…

– Долго спал, пока нес? Или комнату найти не мог? – ворчит хозяин, когда я захожу в гостиную, больше похожую на внутренности гробницы какого-нибудь Тутмоса. Хозяин сидит здесь же, во главе стола, злой, усталый, длинное вытянутое лицо кажется мертвым.

Молча ставлю поднос, замираю у входа – знаю, идти не положено, пока хозяин не скажет идти. И не отличишь меня от бронзовых фигур в углу, я, как и они, – часть этого дома, большого, жуткого…

– Так я что говорил… очередной конец света планируется на… это еще что?

Чувствую, как холодеет спина, – хозяин смотрит на кофе, не на свой кофе, хороший, крепкий, который я подставил ему, а на чашку худенькой дамочки, видно, что сканирует насквозь, он же все видит…

– Тебе что, парень, жить надоело? – небрежным жестом он испепеляет чашки на столе, горсточки пепла сиротливо мечутся по скатерти. – Спасибо еще, не отравил… а то так и отравит… иди-ка сюда, давай тебя тоже испепелим.

Иду к нему – обреченно, покорно, чувствую, что именно такую расправу я и заслужил.

– Ой, не надо, – гостья сжимает руку хозяина, – Кешечка, ну что вы… вы про апокалипсис говорили, который по майя.

Хозяин доволен, хозяин улыбается, подмигивает мне, чуть мотает головой – иди, мол. До двери идти далековато, чувствую, что не могу больше оставаться здесь, у всех на виду – проскальзываю сквозь стену, бесшумно воспаряю на верхние этажи, замираю в библиотеке.

Гостей лучше переждать в библиотеке – хозяин может позвать меня с минуты на минуту, как всегда, гаркнет в пустоту комнат:

– Гегель, второй том, живо!

Или:

– Площадь острова Гуам, глянь в Инете!

Я несу Гегеля, я гляжу в Инете Гуам, а хозяин в это время уже гонит меня искать какие-нибудь скрижали ацтеков или инков, или Книгу Бытия, или… я тороплюсь, я ищу, я знаю, что как бы скоро ни искал, он прикрикнет на меня:

– Что, дверью ошибся?

И все. Он никогда не называет меня по имени.

У меня… нет имени.

В полумраке библиотеки с ногами забираюсь в кресло, ненадолго остаюсь наедине с собой, пытаюсь понять – кто я и что я. Познай самого себя. познания не получается, не могу сказать о себе ничего конкретного. Даже имени не знаю – у меня его попросту нет.

Я сотворен хозяином и служу хозяину – вот это я знаю хорошо, вот это я помню, попробовал бы забыть. Хозяин и так напоминает мне об этом – каждое утро, которое я начинаю с молитвы ему, каждый вечер, который кончаю молитвой. Жизнь дающий, благодарю тебя…

Смотрю на себя в оконное стекло, понимаю – я человек, вернее – почти человек. Потому что у человека бывают отец и мать, у меня нет ни отца, ни матери, ни паспорта, ни группы крови, ни ИНН, ни СНИЛС. Есть только я – порожденный хозяином, призванный служить ему…

Пытаюсь вспомнить что-нибудь из своего прошлого – не могу, прошлое мое так неразрывно связано с этим домом, что не вспоминается ничего, кроме дома, бесконечных анфилад, залов, комнат, доспехов, мумий, Осирисов и Изид, глядящих на меня со стен, панорам ада и рая, каких-то мифов, каких-то мифологий, переплетенных меж собой так тесно, что уже не разлепить, – как мое прошлое и этот дом. Да я и сам – часть этого дома, еще один артефакт, еще один экспонат бесконечной выставки – ни для кого…

– Ты там чего, заснул?

– А?

– Бэ… глянь в Инете, кому сказал! И штуку эту принеси, долго мы тут сидеть будем?

Почему-то боюсь переспросить – что глянуть, что принести, чувствую, что хозяин внизу и так уже рвет и мечет. Начинаю со штуки, пытаюсь догадаться, что ему может понадобиться. вроде как сегодня полдня теребил вон тот золотой шлем, переписывал с него криптограммы… Хватаюсь за шлем, что-то выскальзывает из-под локтя, еле успеваю поймать зеркало – за секунду до того, как оно коснулось бы пола.

Зеркало – тяжелое, массивное, круглое, кажется, что не стекло в нем, что-то другое. Пытаюсь водворить зеркало на место – не водворяется, выскальзывает, мельком вижу свое отра.

– …вой, нет?

– А?

– Ты живой, нет, спрашиваю? Только за смертью посылать, ей-богу… чертов работничек. пьяный, что ли? Когда только успел…

– Да не пьяный я.

– Не пьяный… штука эта где? Посмотрел?

– К-какая?

Он хочет что-то ответить, не знает, что, бьет меня током – больно, сильно, отчаянно. Ускользаю в стену, в другую, в третью, он скользит за мной по лабиринтам комнат, попеременно становясь то человеком, то электрическим импульсом. Хрупкая дамочка еще кричит в пустоту залов – не надо, не надо, Кеша, Кешечка, но Кеша, Кешечка не слышит…

Зал… коридор… библиотека… снова зал…

– Я т-тебя!

Огненные всполохи рушатся на меня – со всех сторон, не вижу – чувствую, как хозяин превращает меня в сухую ветку, охваченную пламенем. Горю, не сгораю, не могу даже корчиться от боли, не говоря уже о том, чтобы кричать…

– Кеша! Не надо, Кешечка!

– Да что не надо, меня этот ослохвост в гроб загонит. только за смертью посылать… За уроки и не брался, поди? Не брался? – он ненадолго возвращает мне облик человека, бросает передо мной мертвого, сплющенного мышонка, – оживи! Ну? Оживи! Не можешь? Ни хрена ты не учил…