Марина и Сергей Дяченко - «Если», 2000 № 07

Что же касается привыкания… Не знаю, не знаю. Вообще-то человек способен привыкнуть ко всему. «Кроме холода», — говаривал Амундсен. «Кроме почечной колики», — рискнул бы добавить и я.

Но что такое «привыкание к чуду»? В реальной жизни мы встречаем чудо так редко, что привыкнуть к нему не успеваем (за тот короткий срок, который нам отпущен). В литературе чудо встречается часто, это верно, но оно всегда находится внутри некоего текста и не просто внутри — оно слито с ним, вплавлено в него, и воспринимаем мы, собственно, не само чудо (в чистом виде), а именно одушевленный, оплодотворенный, остраненный этим чудом тест. Так что когда речь идет о литературе, вопрос надо ставить иначе: происходит ли привыкание читателя к тексту? Мой ответ: нет — если только текст достаточно хорош. Можно прочитать книгу десять и двадцать раз, но так и не привыкнуть к ней — в том смысле, в каком мы привыкаем к старому халату, или к хлебу под щи, или к шуму автомобилей за окнами — привыкаем в том смысле, что перестаем замечать. Но все мы знаем тексты, которые навсегда остаются для нас чистыми и свежими. Новыми — патина времени не покрывает их. «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой…» Это чудо отлито из самого благородного материала на свете — из высокого вдохновения, и привыкнуть к нему невозможно. Все вышесказанное представляется мне вполне очевидным, но, может быть, я неправильно понял вопрос?

Э.Г.:Вы абсолютно правы, вопрос касается именно привыкания. Можно ли хотя бы на обыденном уровне понять, почему я в бесконечный раз тянусь к томику Стругацких, хотя знаю их почти наизусть, или перечитываю в очередной раз «Путешествие на Запад», хотя наперед знаю, что ожидает Волшебного царя обезьян за ближайшим поворотом? Что влечет читателя к бесконечному чтению? Не наркотический ли это эффект? В свое время только ленивый не высказался об эскапистской сущности фантастики. Но есть масса других способов убежать от действительности, и гораздо более эффективных. Тем не менее ряды юношей бледных со взором горящим не убывают и в наши рыночные времена, хотя «кислотных» дискотек на порядок больше, чем библиотек. Что мы открываем, в сотый раз перечитывая некий текст? Это попытка к бегству от обыденности или срабатывание каких-то неясных механизмов в подкорке? Может, в каждой популяции есть особи с ярко выраженным тропизмом к определенным сочетаниям знаков и смыслов? А фантастика с ее очищенным от примесей ЧУДОМ — это своего рода катализатор, индикатор, детектор, сепаратор… позволяющий выявлять людей, особо подверженных влиянию слова. Недаром мы часто сталкиваемся с откровенно «неприязненным», как пишут в протоколах, отношением к фантастике людей, которые ее не знают и не читают. Какая-то немотивированная боязнь, что ли? С другой стороны, такая фантастика, как, например, «Книга Мормона» или труды фантаста Хаббарда, породили новые конфессии. Вопрос в том, не является ли литература, оперирующая ЧУДОМ, чем-то большим, нежели литература?

Б.Н.:В каком-то смысле литература всегда «больше, чем литература», — как и любое другое достаточно мощное социально-психологическое явление. Это «больше» выражается, в частности, в том, что как бы полно вы ни определяли сущность этого явления, сколько бы ни перечисляли все мыслимые и немыслимые связи его с реальностью, направления воздействия его на «потребителя», степени свободы, — всегда находится некто, кто обнаружит еще одну степень, никем ранее не замеченную, еще одну грань, всеми упущенную, еще одно качество, которого раньше не было и которое теперь вот обнаружилось «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами» (как, например, возникает множество новых граней-свойств-связей литературы с реальностью сегодня, сейчас, после возникновения Сети). Поэтому все, что вы перечислили, говоря о литературе вообще и о фантастике в частности — сущая правда. Но наверняка можно при желании добавить и еще что-то. Например, что фантастика служит одновременно и стимулятором, и раздражителем, и усилителем, и аккумулятором воображения. Что она, как никакой другой вид литературы, находится в совершенно особых отношениях с будущим: она — самим фактом своего существования — способна и поощрять, и изобретать, и даже «прекращать» его. И так далее. Откуда эта поразительная многофункциональность фантастики и литературы вообще? Наверное, она заложена в чудовищной сверхпотенции нашего мозга: как-никак тридцать миллиардов нейронов под черепушкой — это не шутка (почти столько же, сколько звезд в нашей галактике)! Не удивительно, что на каждое сложное воздействие этот умопомрачительно гигантский «черный ящик» отвечает целым веером реакций, и о количестве (не говоря уже качестве) пластинок этого веера с определенностью можно сказать только, что оно, скорее всего, все-таки конечно. Впрочем, справедливости ради нельзя не отметить, что доля таких трепетных, преданных, страстных читателей-обожателей, как мы с вами, среди множества грамотных людей, наверное, даже меньше, чем доля истинных гурманов среди обыкновенных едоков.

Э.Г.:Действительно, воображение — это неотъемлемое свойство человеческого разума. Не исключено, что первая обезьяна, сумевшая вообразить банан, была уже почти человеком. Первый же человек, сумевший запечатлеть воображаемое, в вербальной или визуальной форме, стал почти богом или, по крайней мере, культурным героем. Но это все высокие материи… А вот что касается едоков и гурманов, то в связи с этим хотелось бы перейти к ответственности «шеф-поваров» за конечный продукт. Ответственность творца за свое создание — тема, со времен Мэри Шелли вполне отработанная в литературе и ее окрестностях. Однако вечность проблемы не снимает необходимости ее корректного решения. Как говаривал К. Х. Хунта: «Мы сами знаем, что она не имеет решения. Мы хотим знать, как ее решать». Фантастическая литература (а ныне и кинематограф) оперирует воображением человека, и стало быть, влияет на планы и структуры поведения личности или даже социального страта в большей степени, нежели иные формы коммуникаций. Ко всему еще у юных читателей резистентность к вымыслу весьма невысока. Дело не в том, что в какой-то момент вымышленные миры становятся для них реальнее и привлекательнее действительности. Просто любое неординарное произведение в той или иной степени программирует судьбу читателя, оказывает явное или неявное воздействие на формируемую систему ценностей, и не всегда результат адекватен замыслу. Самооценка творческой личности в каком-то аспекте подобна маятнику — то он мнит себя высшим существом, по единому слову которого конструируется мироздание, то в самоуничижении готов посыпать голову пеплом, ибо уверен в бессмысленности своих потуг. Но есть демиурги, итог деятельности которых определяется обществом как социально значимый, творчество которых очевидным образом повлияло на судьбы десятков, сотен, тысяч людей, а фрагменты их творчества вошли в обыденное сознание на уровне идиоматики, образов и поведенческих стереотипов. Вам никогда не было страшно за тех, кого вы «приручили»?