Михаил Пухов - Корабль Роботов. Ветви Большого Дома. Солнечный Ветер

— Возможно, — сказала старшая, жестом останавливая готовую вспылить блондинку. — Но свобода вершить насилие — единственная, достойная ущемления… — Затем она спросила, обращаясь к Николь: — Милая, может быть, вы хотите уйти с ними? Если так, то мы оставим вас.

— Ни за что! — мотнула каракулевой головой беглянка. — Лучше пусть они меня всю жизнь держат в параличе!

— Ах ты… — Карл — Хендрик вскинул парализатор, по Золтан вдруг сильно ударил его по руке, и луч ушел в землю, образовав круг поникшей травы — клеймо осени на нежной щеке июля. Первый сомуж, охнув и выронив оружие, схватил второго за шиворот; Золтан с размаху влепил Карлу — Хендрику пощечину…

Ширк! Над головами сомужей светлая полоса прошла по дубовым ветвям, — то сворачивались, показывали изнанку листья. Лист, похожий на маленькую гитару, будто в поисках убежища, прильнул к локтю Николь.

— Хватит, — сказала рыжая амазонка, и все четыре наклонили к дерущимся раструбы стволов. — Не воскрешайте время ярости, столь любезное мужчинам. Убирайтесь вон!

Уходя, Карл — Хендрик не обернулся, а Золтан через плечо бросил умоляющий взгляд на Николь. Но та была занята раскричавшейся Сусанной…

Ее окружили амазонки на высоких, могучих конях.

— Вы от них — или к нам? — задорно спросила рыжая, назвавшаяся Клариндой.

— От них — к вам… — несмело ответила Николь, перетянув на грудь и усердно баюкая заходившуюся воплем дочурку. Тогда Кларинда коснулась лобика Сусанны пальцами, подобными стали в шелковой оболочке, ласково и уверенно погладила девочке веки, и та крепко уснула. Николь счастливо засмеялась и схватила руку Кларинды, чтобы поцеловать, но амазонка не позволила.

— Брось, — сказала она, держа беглянку за плечи и глядя в самую глубь ее оленьих глаз, где еще искрами дрожал испуг. — Ты в краю подлинного равенства — не по праву рождения, но по праву тех, кто рождает.

Они поехали рядом по тропе, все вниз да вниз, к видневшемуся среди посевов селению. Сусанна спала, словно чувствуя вокруг себя добрую и непоколебимую защиту… Десяти минут не прошло, как Николь рассказала новым подругам нехитрую свою историю: жизнь в старозаветной парной семье, деспотичный отец и безвольная мать… растущее год от года желание иначе построить свою судьбу… цепь неудачных увлечений, затем Карл — Хендрик, поначалу страстно влюбленный и бесконечно предупредительный… возвращение Золтана, первой девчоночьей любви Николь… терзания, попытки разорваться между двоими… наконец, встреча втроем и решение создать расширенную семью. Казалось бы, все прекрасно: у нее два ласковых, преданных сомужа, сразу и семья, и компания друзей. Но Карл — Хендрик скоро проявил черствость, стал домашним тираном… более молодой и внушаемый Золтан сделался его копией… то, что было едва терпимо в одном, превратилось в пытку из — за удвоения… и вот, после ужасной, противоестественной сцены, которую Николь не может вспоминать без слез, она схватила малышку, и… Теперь они здесь. Хорошо, что за день до этого Ннколь по какому — то наитию вывела на принтер своего видеокуба очередное воззвание амазонок!

— Многие из нас пришли сюда, оскорбленные мужским зверством, — ответила Кларинда, придерживая рукою низко нависшую ветку тополя и пропуская всех вперед. — Один муж, два мужа; лебединая верность или ежедневная смена партнеров — каждая женщина чувствует, насколько ее антипод грубее сработан, чем она сама… Кстати, что ты умеешь делать?

— Боюсь, что ничего полезного для вас! — сказала Николь, изрядно смущенная этим неожиданным вопросом. — Моя склонность годится для больших орбитальных станций. Мы жили на Кристалл — Ривьере, и я занималась гидропоникой и аэропоникой…

Николь хотела добавить, что она — известный человек в своем искусстве; что ее клубнику, выращенную без земли и воды, в среде питательных газов, велели скопировать Распределителю и подать на стол миллионы людей… но его могло бы прозвучать, как похвальба, и она смолчала.

— Ты очень кстати, — без тени насмешки сказала Кларинда, а блондинка, которую звали Эгле, лукаво добавила:

— У нас у всех вдруг появился интерес к гидропонике — с чего бы это?..

— И еще хорошо, что у тебя девочка! — сказала третья женщина, Аннемари, молчаливая, коренастая, словно борец, с недобрым квадратным лицом.

Николь вздрогнула от этих слов, ее оливковая кожа побледнела; но Кларинда усмехнулась дружески и проговорила с нажимом, точно утверждая некий постулат:

— Мы рады всем детям.

Внизу склона под слоновьими ушами лопухов громко лепетал родник. Изливаясь к подножию горы, он превращался в густо заросшую топь. Копыта зачавкали, проваливаясь… Дальше, за насквозь выгоревшей от молнии ивой, начиналось поле озимых, выбегали навстречу любопытные васильки. Поселок вился к сплошному массиву садов, из которого вставали островерхие крыши и прозрачные купола.

Кларинда звонко скомандовала:

— А ну — ка, рысью… марш!

Почти год мы с ней жили душа в душу, и не было между нами ни ссоры, ни едкого слова. Не то, чтобы Гита мне потакала или исполняла каждое мое желание — хотя она и называла себя моим «зеркалом». Чаще бывало даже наоборот: я ловил себя на том, что послушен, как палец. С шуточкой, с поцелуем наставница моя умела направить меня по тому пути, какой считала нужным, и при этом у меня не исчезало щекочущее чувство радости.

Я несколько раз привозил ее в Большой Дом. Родня встречала Брпгиту радушно, тем более, что она могла сразу войти в доверие даже к самому подозрительному человеку. Только бабушка Аустра, не изменяя своей обычной блаженно — просветленной приветливости, заметно лишь для меня отводила взгляд и поджимала губы. Она не слишком одобряла любовное наставничество, считая, что начало интимной жизни должно совпадать с началом подлинной любви, от которой рождаются дети.

Как я и ожидал, однажды на Гиту обрушилась Эва Торопи — она приходится золовкой моей двоюродной сестре Марите. Эва у нас медиевист, знаток рыцарских времен, и ко всему, что случилось после тринадцатого века, относится без восторга… Однажды за обедом, в присутствии целой ветви родственников, Эва с топорной прямотой заявила, что просто не понимает, как можно изгнать из жизни таинство первых ласк, робкого сближения влюбленных и заменить его каким — то профессиональным обучением: «Цинизм, которому нет равных!» В ответ моя Гита, сразу став острой, как бритва, сказала, что все хваленое «таинство» часто сводится ко взаимному мучительству двух сексуальных несмышленышей, а цинизм — это достояние тех, кто не прошел науку любви, не понял высокой одухотворенности Эроса…

Эва в тот раз оказалась прижатой к стенке; больше подобные столкновения не повторялись, дни в Большом Доме мы проводили мирно и безоблачно. Я тоже смог кое — чему научить свою наставницу. Например, она понятия не имела, как в марте собирают березовый сок. Я при ней пробуравил один ствол, вбил в отверстие лоток из расколотой и выскобленной ветки, подставил ведро. Когда ветер стал отклонять струйку — дал соку стекать по длинному сухому стеблю… Все эти мои действия, памятные с младенчества, для Гиты были внове, хотя она многое повидала: успела и на плоту переплыть Тихий океан, и слазить в гипоцентр землетрясения, на сто километров под земную кору, и поработать в ядре Солнца на сборке новой секции двигателя Времени, что было куда опаснее штормов и подвижек магмы… Но затем взялась подражать мне, и скоро мы набрали несколько бутылей сока; впоследствии он забродил, стал хмельным, и мы пили его со льда, из толстых фаянсовых кружек с короной и надписью «1889».