Михаил Пухов - Корабль Роботов. Ветви Большого Дома. Солнечный Ветер

Взглядом испросив разрешения у Осадчего, Сап сказал:

— Ты свободна, Ханка! Старт откладывается. На корабле полетит сам Первый Координатор и с ним еще добровольцы, А ты можешь выходить!..

Она подобралась, глаза стали загнанными.

— Свободна, свободна! — повторил Сай. — Но, если хочешь, мы можем поступить иначе: ты останешься, и я… я полечу с вами, как доброволец!

Ханка машинально кивнула: но когда до нее дошел смысл последних слов, изо всех сил замотала головой.

— Нет — нет, мне на других планетах делать нечего, и тебе тоже, мой милый! Давай прощайся с Координаторами — и быстренько домой. И я тут тоже… попрощаюсь кое с кем и приду.

— Тут у вас на борту моя бывшая соученица по учебному городу, — вполне будничным тоном сказал Петр Максимович. — Передайте ей, пожалуйста, мой капитанский привет. Скоро опять вместе будем тянуть брасы…

— А как ее зовут? — Бригита Багдоева — Гросс.

— Передам обязательно… Боже мой, Каспар!

И Ханка бросилась ловить летучего сына, вознамерившегося протиснуться в нишу кухонного лифта.

Сквозь слезы глядя на эту сцену, попытался было Сай Мон по привычке успокоить себя, повторяя одну из «благородных истин», высказанных Буддой в бенаресской проповеди: «Страдание прекращается прекращением, которое состоит в отсутствии всякого сильного чувства, с полным отказом от жажды жизни, с уходом от нее, с освобождением от нее, с уничтожением желания». И впервые в жизни не согласился ученик гуру Меака с вековечной мудростью; не поверил, глядя, как смешно отбивается Каспар от ловящей его матери, что счастье — в отсутствии желаний и привязанностей.

А Кларинда Фергюсон и Петр Осадчий все искали чего — то в зрачках друг у друга; и была в их молчании сжатая громовая мощь, словно встретились в чистом поле два равных поединщика, давно искавших этой встречи, тоскуя среди более слабых, и от страстного поиска заранее возлюбивших друг друга смертельной, не терпящей уступок любовью.

Проходя по двору в тени одной из самых крупных наших ветвей, я внезапно осознал (вот новость — то!), что кругом стоит ядреная, солнечная зима, с безоблачным небом и сухо — хрустящим снегом, подобным стеклянному порошку.

Много лет назад, совсем малышом, разделял я свои наслаждения по временам года, и каждое время по — своему нежило и бодрило меня. Любил я прятаться в кустах сирени или жасмина, бегать от полного чувства по светлому березнику, точно за мною кто — нибудь гонялся; позднее рвал маки, выраставшие среди свекольных гряд, а также, в духе архивных видеофильмов, муштровал доблестное войско брюссельской капусты; чередой приходили ко мне праздники: майский салат из юной крапивы и выезд на лошади в ночное, первый поход за грибами и первый венок из желтых кленовых листьев, катание на коньках по замерзшей Вейте и сладкая примороженная рябина…

Я сорвал на ходу гроздь, очистил ее от снега и сунул в рот целиком… Багряногрудый снегирь гневно забил крылышками, порхая надо мной. «Поделись, жадина, вон у тебя еще сколько!» — сказал я ему.

Заскрипели легкие деловитые шажки. Перебирая валенками, в белом расшитом тулупе, с платком на голове спешила за свежими яйцами в курятник моя двоюродная сестра Марите. Жуя рябину, я любовался ее новой ладной походкой, ловким переливом бедер… а давно ли не знала, куда девать руки — ноги!

Поскольку мне не хотелось оставаться одному и снова думать о тяжелом — о корабельной броне, о свирепом пламени звезд, о взломанном и готовом отомстить пространстве, — я окликнул Марите и побежал за ней.

Врачи, разговор которых я случайно подслушал, притворяясь спящим, сказали, что во мне больше от робота, чем от человека. Будто я существо с телом человека, но с нечеловеческим мышлением. Идеальный биоробот с тщательно выверенной программой поведения и безукоризненными рефлексами и вместе с тем — рефлексирующий. Слишком уж в чистом, даже стерильном виде, говорил один, проявляются у меня рефлексы, начиная от простейшей реакции на боль, на свет и завершая ответами на эротические сцены. Еще он говорил, что ему впервые довелось за всю его врачебную практику встретиться с таким человеком, который отвечает на любые, даже очень личные, интимные вопросы столь прямолинейно, до полной внутренней обнаженности. И другой добавил, что во мне отсутствуют здоровые тормоза. Он как — то странно выразился, будто у меня иммунодефицит психической самозащиты, который и позволяет прорываться наружу тому, что человек обычно в себе всячески подавляет. Еще непонятнее мне был его смех после этих слов. И я едва не открыл глаза, чтобы увидеть рассмешившее его, но тут послышался голос третьего врача:

— Если бы он был роботом, то не копался бы в себе, пытаясь разгадать, кто оп есть. Вы же сами убедились: для пего только этот вопрос и сопутствующие ему не находят ответа. Он потерял память, а вместе с ней и всю приобретенную самозащиту. Потому его честность сейчас в таком первозванном младенческом виде, что он еще не научился изворачиваться и называть это здоровыми тормозами.

— Ошибаешься, — возразил тот, что смеялся. — Честность, говоришь, в первозданном виде? — с насмешливой интонацией переспросил он. — Ты хочешь, чтобы я поверил его бормотне о какой — то катастрофе? Хочешь, чтобы я называл его Солнечным Ветром, как называет он сам себя?! Если у него пропала вся память, тогда откуда у него это? От вновь приобретенной? Но я что — то не слышал ни о какой катастрофе.

— Действительно, — сказал первый врач. — Что — то но особо стыкуется пропадание памяти о психической самозащите и появление ложной — о Солнечном Ветре. Признать бредовые видения плодом оголенной честности? Но знаю, не знаю… Мне это больше всего напоминает информационного жучка, что запускают в электронно — вычислительные машины для искажения верной картины.

Мне часто приходит на память подслушанный разговор врачей, и я все пытаюсь понять, почему двое из них пришли к такому странному выводу, будто я робот. Возможно, они правы. Возможно. Мне не удается сопоставить действительность с тем, что заключено в моей памяти. Но ведь память на другие события — пе этой действительности — во мне тоже есть. И я не верю выводу третьего врача. Сейчас я очень многое вспомнил, и эти воспоминания приходят ко мне в таких деталях, которые придумывать нет смысла. Какими бы нереальными, фантастическими ни казались мои воспоминания, только их когда — то запечатлел мой мозг — слишком они живы, я даже помню свои ощущения.

Меня все уверяют, что память моя мнимая, а я все выдумал и пытаюсь выдать за происходившее. Только почему это должно быть бредом мозга робота? Или человек и фантазии его — взаимоисключения? Я даже соглашусь с лживостью своей памяти о событиях, по никогда не соглашусь с подозрениями о моем искусственном происхождении. Я — человек!.. Начать хотя бы с того, что я считаю себе не тем, за кого меня здесь принимают…