Роберт Хейсти - «Если», 2002 № 10

— Вам плохо?

Однако какой приятный тембр. В растерянности повернулся к ней.

— Пока нет, — ответила за меня Маришка деревянным голосом. — Но сейчас будет.

И я заработал второй удар в бок.

— Нам пора, — сказала она. — Быстро! — Почти закричала: — Остановите здесь!

Глухой водитель сбавил ход и обернулся.

— Прям здесь?

— Да.

Я выбрался на заиндевелый газон, отошел от маршрутки шага на три — и не успел обернуться. Поскольку внезапно получил удар в спину, не сильный, но неожиданный. Я резко развернулся и как раз успел перехватить в движении два сжатых кулачка, уже занесенные для нового удара.

— Да что с тобой? — воскликнул в недоумении.

— Со мной? — Маришка тоже кричала, и оттого, что старалась делать это негромко, не привлекая лишнего внимания, голос ее звучал особенно страшно. — Со мной? — И вдруг: — Пр-р-релюбодей! Возжелал, да? — Гнев кривил ее губы и искал выхода.

— Ерунда какая! — начал я и, еще не договорив, понял, что нет, не совсем ерунда, потому что руки… мои собственные руки, которыми я удерживал Маришку, сейчас казались чужими. Руками инопланетянина, злобного похитителя земных девушек.

— И все равно ерунда, — упорствовал я, не успев как следует испугаться. — За возжелание желтеют, а я…

— Возжелал, — с угрюмым удовлетворением констатировала Маришка и перестала бесноваться. — Желтыми становятся, когда желают что-то чужое. А эта пигалица — явно ничья, своя собственная. И двигала тобой не зависть, а банальная похоть. Думаешь, я не заметила, как ты на нее пялился? Заметила… Сначала раздел взглядом, потом снова одел — в невесомое кружевное или наоборот в скрипучую кожаную сбрую, что уж там тебе ближе.

Я молчал, не в силах оторвать взгляд от своих рук. Они не были зеленые — зеленоватые. Обычного цвета плюс эдакая легкая зеленца. И ногти — приятного лаймового оттенка. И крохотный шрамик на тыльной стороне левой, обычно незаметный, сейчас налился зеленым, как бороздка на поверхности смятой промокашки, куда стекли пролитые чернила.

Неужели все сейчас видят меня таким? Или это только обман зрения? Не исключено, что эффект усиливается, когда смотришь сквозь зеленые контактные линзы.

— Посмотри, — попросил я, — какого цвета у меня глаза?

— Бесстыжего!

Я отпустил Маришку, и она осталась на месте, не убегала и больше не дралась. Просто стояла и смотрела, как будто мы давно не виделись.

Итак, вот и до меня докатилась эта волна. Сработала бомба замедленного действия. Пробился наружу еще один росток из тех семян, что заронил нам в души добрый самаритянин.

Но.за что? Я знаю, обмануть самого себя проще простого, но в дан-ном-то случае обмана нет. Не прелюбодействовал и даже не планировал. Да и как вы представляете себе любовное действо в переполненной маршрутке, где даже сесть по-человечески невозможно? Хотя…

— Не усугубляй, — посоветовала она, вглядываясь в мое лицо. — Ты и так уже зеленый, как крокодил Гена.

— Что?

— Я говорю: кончай думать о своей головоногой! У тебя же все на лице написано!

— Нормальные у нее ноги, — рассеянно возразил я. — Не длиннее твоих.

И подумал: «Неужели теперь пара пристальных взглядов и фривольных мыслей — уже прелюбодеяние? Но ведь тогда…»

— Эй! — отчаянно крикнул я и бросился к проезжей части. — Стой! — Но поздно. Маршрутки давно простыл и след.

Некоторое время я тупо смотрел вслед потоку машин, спешащих в сторону метро. Затем прошел мимо Маришки и потерянно опустился на низкую металлическую оградку, отделяющую газон от тротуара.

— Вспомнил, что не взял телефончик? — глумливо поинтересовалась Маришка.

— Как я теперь? — спросил я оптимистичным, как у ослика Иа, голосом. — Всю жизнь таким буду? Где я ее найду, чтобы извиниться? Дай зеркальце!

Зеленый! Весь, даже лицо. Бледно-зеленое, но все равно… С такой рожей — хоть в Гринпис, хоть на собрание уфологов!

И тут какой-то паренек, то ли ненаблюдательный, то ли бесстрашный, остановился рядом и сказал: «Здравствуйте!», еще не подозревая, насколько он не вовремя.

Я бросил на него унылый взгляд, Маришка тоже покосилась недобро, но паренек, ничуть не смутившись, бодро продолжил:

— Мы — представители «Церкви Объединения», собираем пожертвования для детей. Если вы в состоянии помочь хоть чем-нибудь…

— Нормально! — сказала Маришка. — А конфетой угостить?

— Конфетой? — Легкая растерянность отразилась на лице паренька. Он полез в карманы куртки — один, другой, с сожалением признался: — Нет. Кончились. А вы не хотите… — Протянул мутноватое фото годовалых тройняшек, при ближайшем рассмотрении — вполне благоустроенных.

— Нет конфеты, — нет благотворительности, — резко заявила Маришка.

— Вы не понимаете, — заволновался паренек, — у этих детей проблемы…

«Возможно, — подумал я, — эти дети действительно нуждаются в помощи. Но если я передам деньги этому молодцу, до детей они все равно не дойдут. Следовательно, отказывая ему, я не остаюсь равнодушным к проблемам детей. — И на всякий случай добавил: — Бедненьких…»

— Все мы чьи-то дети, — заметила Маришка. — И у всех проблемы. У нас с мужем, например, есть плохая черта. Мы как угодно меняем цвета. Бываем по очереди разного цвета: он вот — зеленый, я — фиолетовая…

— Копирайт — Успенский, — сказал я в сторону, но паренек меня уже не услышал. Он спешно ретировался, должно быть, разглядел наконец цвет моего лица.

— Где же мне ее искать? — повторил я удрученно.

— Уже соскучился? — умилилась Маришка и продолжила совсем другим, спокойным и незлым тоном: — Ей-то что? Ей, может, даже импонирует твое внимание. Ты у меня прощения проси.

Она присела рядом на витую оградку газона и закрыла глаза, словом, всем видом показала, что изготовилась слушать.

— Думаешь? — вспыхнул я надеждой. — Ну, тогда… извини, — сказал и удостоился благосклонного кивка.

— Ты кайся, кайся.

Жадно взглянул в зеркальце. Но нет, должно быть, искупить грех не так просто, как совершить.

— Я, — подумав, добавил, — не нарочно…

Каяться пришлось долго. Наверное, до тех пор, пока раскаяние не стало совершенно искренним. Я, не утаивая, рассказал ей все: про ее старую прическу, про ноги и про то, что чем меньше остается помех и препятствий на пути счастья двух влюбленных, тем им почему-то становится не легче, а скучнее. И по окончании рассказа услышал Маришкин притихший голос:

— Ладно, прощаю. Но, честное слово, не могу понять, почему ты должен в этом каяться. Ведь не было никакого преступления — абсолютно! И вообще, — она потупилась, — есть в этой системе наглядного греховедения кое-какие несоразмерности.

— Ты хотела сказать, несуразности?

— Их тоже хватает, — согласилась Маришка.