Уолтер Йон Уильямс - «Если», 2002 № 07

Итак, первоначально роман под рабочим названием «Великое Кольцо» задумывался как произведение космическое. Одно это должно было встревожить теоретиков «ближнего прицела». Тем более решительно выламывался из навязанной традиции масштаб ефремовской фантазии, смело шагнувшей далеко за дозволенные пределы. Но мысли писателя все более занимали картины будущего устройства жизни на Земле — рождалась утопия. О таком жанре советский читатель, десятилетиями отлученный не только от западной литературы и философской мысли, но и от лучших образцов отечественной, просто забыл!

Тем не менее рождалась утопия не в «культурном вакууме». Автор вспоминал, что главным образом отталкивался от знаменитого романа Герберта Уэллса «Люди как боги». Правда, о многих других, не всегда явных, источниках умолчал. А ведь в «Туманности Андромеды» (как и в других книгах Ефремова, составивших на редкость цельное, единым образом организованное творчество) слышны отголоски многих учений и теорий. Работы французских философов — утописта Фурье и Тейяра де Шардена, русских — Чернышевского, Вернадского, Николая Федорова, научно-философское творчество великих естествоиспытателей Сеченова и Мечникова; создателей психоанализа Фрейда и Юнга, не говоря уже о философском наследии античности и древнего востока. И конечно, произведения западной научной фантастики, которую Ефремов знал в те годы, как никто другой.

Однако от американской фантастики Ефремов только оттолкнулся, как от подброшенного аргумента в споре — и уверенно пошел дальше. Его серьезно заинтересовали люди будущего. Образы, характеры, психология — словом, то, что как раз менее всего удавалось фантастам.

«Когда я пишу своих героев, — говорил он, — я убежден, что эти люди — продукт совершенно другого общества. Их горе не наше горе, их радости не наши радости. Следовательно, они могут в чем-то показаться непонятными, странными, неестественными… В данном случае я говорю о принципе, о подходе, о специфике. Если герои в чем-то кажутся искусственными, схематическими, абстрактными, в этом, наверное, сказались недостатки писательского мастерства. Но принцип правилен».

Попытка Ефремову не вполне удалась, хотя его смелости (при всей критике, чаще справедливой, в адрес его персонажей) не перестаешь удивляться и сегодня.

Автор хотел отнести действие романа на три тысячи лет, но потом оптимистично ограничился XXX столетием. Говорить о каких-то точных временных привязках бессмысленно — это утопия, ее координаты скорее философского свойства, нежели пространственно-временные. «При доработке романа я сократил намеченный сначала срок на тысячелетие, — сообщал автор в предисловии к первому изданию. — Но запуск искусственных спутников Земли подсказывает мне, что события романа могли бы совершиться еще раньше. Поэтому все определенные даты в «Туманности Андромеды» изменены на такие, в которые сам читатель вложит свое понимание и предчувствие перемен».

То, что это не совсем «роман о будущем», легко прочитывается в книге — если постоянно помнить, кто писал и когда.

Современное автору настоящее просто не могло органично перейти в прекрасное грядущее. Невозможно построить общество, нарисованное в романе, из окружавшего писателя «человеческого материала». Поэтому он выделил лишь некоторые желательные тенденции и приметы настоящего; остальные же как бы отмерли на дальних подступах к Утопии.

Примеров можно привести множество.

Росла, крепла разбуженная хрущевской «оттепелью» молодая интеллигенция, и вот в будущем по Ефремову все поголовно — интеллигенция! «Жизнь людей той эпохи окажется заполненной до краев: они все время будут увлечены интересной работой, многообразной интеллектуальной и физической деятельностью. Это избавит их от праздности, от постыднейшей необходимости как-нибудь «убить время». Наоборот — им будет чертовски не хватать времени!»

Чуть только начал приподниматься «железный занавес» — и вот граждане Утопии, на зависть современникам Ефремова, свободны в выборе работы и места жительства.

А стоило открыться первым засовам на глухих воротах в Историю (потекла тонкая струйка информации о прежде неведомых людях, событиях, книгах) — и ефремовская утопия оказалась насквозь проникнута духом историзма. Ритуалы, учения и даже некоторые предрассудки прошлого восстановлены в полной мере и почитаются утопийцами!

Многое из этого бдительно разглядели уже первые читатели.

Рецензии пошли не сразу — спадала первая волна хрущевской «оттепели», и тем, кто мог бы выстрелить по дерзкой книжке, было в тот момент не до фантастики. Но спустя год после первого книжного издания — началось!

Застрельщиком травли выступил орган неожиданный — «Промышленно-экономическая газета», обвинившая автора первой советской утопии нового времени в… утопизме! И во многом другом, о чем сегодня и вспоминать-то неловко… Но вот что любопытно: среди обычной проработочной демагогии встречаются откровения, свидетельствующие, что загонщики этой облавы кое-что в романе поняли.

А где же в этом будущем место рабочему классу? — грозно вопрошали хранители устоев. Хотя о «стирании граней», помнится, грезили и классики марксизма, но то — теория, абстракция… Будущее «овеществленное», данное в художественных образах, растиражированное для миллионов читателей, произвело неприятное впечатление на читателей единичных. Какой-то неуютной, понимаешь, выглядит утопия, в которой не нашлось места не только гегемону, но и тем, кто столь успешно навострился вещать от его имени…

Тем не менее в то время утопию Ефремова счастливо отстояли. А дальше… Дальше произошло самое неприятное, что только могут учинить еретику: его канонизировали.

Кто-то сообразил поднять роман на щит как безусловный и беспрекословный пример для подражания. Ведь аккурат ко времени громогласно прозвучало торжественное обещание построить коммунизм при жизни «нынешнего поколения советских людей». И роман-утопия неожиданно оказался в струе, а его автор был объявлен прижизненным классиком.

Хотя на «больной вопрос» автор все же не ответил: а как будет совершаться переход от общества, во многом несовершенного, к утопии?

В чем причина этого странного умолчания?

Можно лишь строить версии. Мне кажется, Иван Антонович исходил прежде всего из того, что человечество заслужило счастливое будущее. Ведь писал он именно утопию, а не научно-фантастический, футурологический роман. Его книга — это некий «внекоординатный» философский итог эволюции человечества. Когда это произойдет и как удастся человечеству отряхнуть прах прошлых грехов, вопрос следующий; ставить его тогда, в конце 50-х, было не только преждевременно, но и небезопасно.