Юрий Брайдер - Замок ужаса

Зря, видать, говорится: на всякого зверя по снасти! Ни один самолов не брал его, а коли ударяла в него пуля меткая, так, чудилось, и мертвый уходил он от охотников.

И так-то настрадались крестьянушки, что хоть иди всем миром топиться в Обимур! Небо с овчинку показалось! Уж всякие виделись знамения, вещуны гибели. Будто бы полосами огне палимыми покрывались небеса. Разве к добру такое-то?!

Собрался сход: что делать? Как беду избывать?

Думали-думали — и ничего придумать не могли. Вышел тут в круг наш-то мужик, пал на колени да повинился: мол, осаду учинили волки потому, что не исполнил он завета их вожака. А тот ни много, ни мало — требовал себе в жены дочь-красавицу, чтоб новый род от нее зачать! И, стало, не отвадить от села серых-лютых иначе, как деды встарь: девкой те от зверя отделывались. И примолвил к тому мужик, что не в силах он терпеть мирского за него искупления — готов отдать дочь на заклание!

И чуть обронил он это слово страшное, тишина вокруг содеялась. Солнце за тайгу упало, сумерки легли на село, на болотину и на луг — непроглядно! Первые звездочки — Божьи детки на землю с небес глянули. Каждый вздох, каждый шаг слышен был…

И при робком свете ночном увидели крестьянушки, что волчьи стаи прочь от села пошли — и вел их волк белый, серебряный.

Ушли вороги лютые. Надолго ль? Видать, пока люди слова не сдержат!

Девица, волка-то нареченная, без памяти со страху грянулась. Да что! Всю ночь ее стерегли-караулили, а воутри, еще до свету, обрядили по-невестиному, венком повили, цветными лентами да и поволокли в тайгу. Она, бедная, криком кричала, толпу умолвить пыталась, пощады себе испечаловать. Так-то упиралась, что, ногами две дорожки обочь тропы вырыла: больно крепко к земле жалась, не раз из-за того замешка случалась.

«Видать, так крепко будет суженого жать!» — пошучивал кой-кто. Известно, при всякой беде охальники сыщутся. Ну а добрые люди утешали бедную: не она, мол, первая, не она и последняя. Обрядно эдак-то. Исстари ведется!

Вот провели девку через луговину, потом через болотину, завели ее в заветрие, чтоб не замела поползуха до появления жениха, прикрутили вожжами к березоньке — да и пошли, перед тем земно поклонясь:

— Не осуди, милая, не осуди, красавица! Ублажай Серого! Заступись за нас, кормилица, не дай лютой смертью изойти!

Только не слыхала девка этих слов: вдругорядь она обеспамятела, повисла на ременных путах. Осталась одна-одинешенька, не видала, как ушел посельский люд, как унесли замертво батюшку…

Очнувшись, бедная сперва в рев ударилась, потом тихую изронила жалобу:

— Вон на той на зыбели, на болотине играли по лету огни блудящие. Может, это были души детушек, коих породила бы я, коли Не злая моя судьбина? Не лечь мне в постели белоснежные на тридевяти ржаных снопах с милым другом — сгинуть мне от зверозлобия!

Потом в тайгу молитвы стала слать:

— Ой вы зайцы, ой вы скороходники! Ой вы лисицы, княгини желтые! Богатеи-горностаюшки! Соберитесь всем миром лесным, ниспошлите мне какое ни на есть избавление!..

А тем временем сперва заря алым шелком тайгу изукрасила, потом день злат-платком ее покрыл, да и ночь уж на подходе, черный шелк припасла.

Девка бедная то в крик, то в вой кидается, то начинает клятбовать, твердить слова заговорные, что болезни причиняют и прогоняют, тело неуязвимым делают для всякого оружия неприятельского, изменяют злобу на кротость, тоску сердечную и лютую ревность утоляют, не то — разжигают страсть огнепалимую. Да не ведала, что читать бы ей заговор от неприкаянного оборотня, бродячей души, про коего в старых книгах писано: «Тело свое хранит мертво, и летает орлом, и ястребом, и вороном, и дятлом, рыщет рысию и хортом…»

Волк-то волчина был не просто, а зачарованный перевертень! Подкрался он из-за ветра, через пять кольев осиновых задом наперед перекинулся, оземь ударился — да и стал добрым молодцом-удальцом.

Вырвал он с головы волос серебряный — сделался тот ножом сказочной остроты и твердости, снял молодец с нее путы ременные, взамен обвил руками горячими и ну прельщать, словами искушать! Мол, не властен я тебя от клятвы разрешить, избавить от неминучей гибели, не то падет отмщение на безвинные головы. Но разве не слаще прежде приласкать Пригожего молодца, а уж потом сгинуть от зверя лютого?..

Занялась было девка в его руках полымем, да скрепилась, молвила слово суровое:

— Чай, не теребень я кабацкая, чтоб с первым встречным-поперечным при дороге валандаться! Не до ласки мне твоей — люта змея сердце высосала. Коль не можешь жизнь мою спасти, так сделай милость, уйти с дороги!

И так он ее уговаривал, и этак — она же ни в какую.

— Ин быть по-твоему, моя красавушка, — сказал он наконец и сгинул с глаз помутившихся девичьих, успел только рукою на запад махнуть да молвить — Туда ступай, к судьбе своей!

Глянула девка — на том месте, где только что искуситель ее стоял, валяется длинный и узкий серебряный нож. Верно, обронил перевертень его, когда опять волком скидывался.

Подобрала девка тот нож, скрепилась сердцем — да и пошла. Вперед пошла, к месту своему закольному!

Шла девка и шла, прямиком на зимний запад. А куда ж ей было деваться, горькой!

Путников ей боле не встречалось, никто ее боле словами не облазнял.

Солнце угасло, ночь кругом залегала. И тут вышла девка на поляну. Глядь — чудо-дерево стоит. Сроду девка таких деревьев не видывала! Чудной оно толщины и величины, такое лишь в страшном сне привидится… Все оно снегом принакрыто и сверкает при последнем светлом луче, будто сундук с серебром.

И тихо, и никого. И тайга молчит.

— Эй! — крикнула девка. — Эй, суженый-ряженый! Что не привечаешь невестушку! Докогда ждать себя повелишь?

А у самой сердчишко так из грудей и выскакивает. Да лишь тишина ей ответствует.

И другожды она позвала, со страху изойти из сей жизни готовая. И опять тихо-о…

А как девка третий раз крикнула, он и стал перед ней. И весь с головы до ног сверкает, словно светом одет небесным, серебряным.

Долго глядели жених с невестой друг другу в очи, и вот он кинулся вперед. В два прыжка поляну перемахнул, а на третьем повстречали его жаркие объятья невестушкины: твердая рука да булатный вострый ножичек. Вот пришло и ему время службу служить!

Вонзила девка жениху лезвие в самое ретивое сердечушко!..

С ног-то он ее сбил, успел, сверху пал… не то прорычал, не то кликом кликнул человечьим, словно позвал кого-то… И дух изронил. Медленно смерклось биение его сердца — и закат медленно померк.