Владимир Петров-Одинец - Нечаянный колдун

— Почем ты знаешь, что это они, может, их? Ничего, вернутся, расскажут. Ты знаешь, мне невдомек, как ты уцелел. Тот парень, здоровенный…

— Арнольд, — вставил Матвеич.

— … был десантником, и погиб. Это нескладно, обычно такие переживают всех. Именно поэтому тебя подозревают…

— Константин Исаевич, не поверите, но я их, ойротов, заранее чувствую!

Матвеич спешил высказаться. Слишком долго ему не верили, слишком давно он молчал, скрывал свое удивительное чутье, сомневаясь в нем. Но то, ночное прозрение, открывшаяся локация, умение видеть ореол — заронили в его атеистическую душу веру в мистические возможности и вероятности. Это случилось внезапно, подобно вере дикаря в чудесные свойства небесной стрелы-молнии, расколовшей перед ним дерево и давшей огонь:

— …ладони зудят, когда они близко подходят. Я научился видеть не глазами, а всем телом, шкурой, нутром, как собака, воспринимать! Ночью я их заслышал, в голове, внутри, словно в гипоталамусе. А потом они исчезли. И сейчас их не воспринимаю, а ведь стреляли же наши? Не в воздух небось?

— А попробуй в другом диапазоне, — на полном серьезе подсказал коллега.

— В каком диапазоне? — сбился Матвеич.

— Смотри, это просто, — начал объяснять Константин Исаевич, — представь, что организм человека работает радиопередатчиком. Он излучает всем телом, словно клубок проводов, если сосуды брать равными проводам разного диаметра. Помнишь, движение электролита — кровь электролит, не забыл? — вызывает электродвижущую силу…

Матвеич кивнул. Смутные и давно позабытые представления об основах физики и физиологии слилось в его мозгу в причудливый конгломерат, в центре которого запульсировала условная фигурка человека, выбрасывающая в эфир радио — и всякие другие волны.

— …но если подняться в черепушку, то мозг имеет гораздо больше возможностей генерировать организованные, упорядоченные волны и поля, так? Представь, ты собрал неким образом свои многочисленные сигналы, постоянно бродящие по нейронам, и разом — как плюхнул в едином импульсе! Сигнал будет сильным, да?

Очередной кивок получился автоматически. Бесхитростные и образные слова коллеги запустили процесс, лавинообразно нарастающий в Матвеиче уже без поддержки сознания. Его захватил странный паралич, где все звуки, идущие снаружи, стали тусклее, а восприятие собственного тела раздвоилось. Участвуя в беседе с Константином Исаевичем, Матвеич внутренним зрением воспринимал в собственной голове нечто похожее на индукционную катушку. Точнее, катушку зажигания, в которую импульсом рванулся слабенький ток нейронов, а наружу хлынул могучий «высоковольтный» разряд. Разряд умчался, кольцеобразно приминая слабенькие импульсы окружающих живых существ — так взрывная волна гнула траву в документальном фильме об испытаниях ядерного оружия.

Вдали четко выступили очертания крупного объекта и целой россыпи мелких, проступили на краткий миг, затем «трава» распрямилась. Уже привычным движением Матвеич «взял пеленг», а затем, вернувшись в полное сознание, сказал Чаркину:

— Вон там они, человек десять и главный, начальник, я полагаю.

Рука его указывала в сторону лысой сопки. Коллега уважительно причмокнул:

— Ты не экстрасенс? У тебя аж волосы дыбом стали, на миг…

— Нет, Константин Исаич. Я тут, в ските, впервые за собой такую особенность заметил. Со страху, наверное.

— Ну, не знаю! Со страху другие рефлексы работают. Пойдем, прокурору скажем, пусть свяжется, скажет, откуда по нашу душу идут…

— Они не поверят, — усомнился Матвеич, но Чаркин настоял:

— Еще как поверят! Пошли!

Прокурор стоял у стены, держа пистолет в опущенной руке и громко разговаривая по рации:

— Не вижу! Нет, наружу я не пойду!

— «Надо их отвлечь, пока мы раненого донесем…»

— Это ваши проблемы!

— «Тогда вышли Чаркина и Горлова, пусть помогут! Ты что, вовсе ничего не понимаешь? Нам не отбиться, руки заняты, идиот! Мы у ручья на нижней тропе, откуда заходили. А ты прикрой их, у забора встань, увидишь кого, стреляй, шум создашь, понял?»

— Так, мы пошли, — Константин Исаевич, шагнул вперед, локтем попав прокурору в пузо.

— Э, э! — возмутился тот. — Куда? Вам, Горлов, нельзя!

— Да пошел ты, — отмахнулся от него Матвеич, чувствуя в себе дурацкую удаль, конфликтующую с осторожностью («Там стреляют, идиотина! — Да и хрен с ней, со стрельбой!»).

Ветер на просторе гулял вольготно, выжимая слезы ударами дождинок в раскрытые глаза. Вслед за Константином Исаевичем, неожиданно подвижным и ловким, несмотря на округлые формы, Матвеич добежал до ручья, где двое волокли третьего. Собственно, нёс сухощавый, на спине. Он удерживал милиционера, двумя руками вцепившись в его поясной ремень, задравшийся до подмышек. Майор с синяком шел боком, оглядываясь, выставив назад автомат. Константин Исаевич подставил своё плечо, перехватил ремень, а Горлов взял тело за ноги, зажав сгибами локтей.

Милиционер, грузный и неудобный, провис. Чаркин оступился, упал на одно колено:

— Черт! Чашечку ушиб. Вот блин, обезножел!

— Подожди, постой так, я перехвачусь!

Матвеич опустил ноги милиционера, на четвереньках подсунулся под его туловище, ухватил ремень правой рукой, а левой потащил себя вверх, вцепившись в плечо Чаркина. Тот устоял под дополнительной тяжестью. Крякнув от усилия, Матвеич распрямился и пошел к скиту на полусогнутых. Милицейское тело колыхалось на плечах, словно мешок с картошкой, хотя он безжалостно согнул его вдвое. Удачно миновав все пеньки, втиснулся в полумрак, протащил тело до алтаря, и лишь там сгрузил на ларь, распрямив, наконец, налитую свинцовой усталостью спину.

Вернулся к входному проему. Чаркин ковылял по раздрызганной тропе замыкающим, позади сухощавого и майора. До скита оставалось метров десять, но он споткнулся, рухнул лицом вниз. Плашмя, не выбросив вперед руки, как делает каждый человек. Прямо на пеньки. И донесся выстрел, негромкий в посвисте разлютовавшегося урагана.

— Стой! — Рванувшего наружу Матвеича перехватил за плечо сухощавый. Вывернувшись, врач отшвырнул москвича и прокурора, однако подоспевший майор сбил его ударом ноги под колено.

— Ему не поможешь, так падают убитые в голову. Тебя в момент подстрелят! — увещевал москвич.

— Да пустите меня, трусы! Скоты, уроды, как вы можете, он же за вами пошел без оглядки! Ну, пустите, пустите! Я его заберу, а вдруг он только ранен? Пустите меня, гады, ну же! Вашу мать, ну нельзя же так, это подло! Нельзя его там бросать! — выкрикивались из врача то ли вопли, то ли рыдания, непередаваемые на бумаге, но таящиеся в каждом человеке, обожженном раскаленным липким маслом внезапной утраты.