Антон Дубинин - Узкие врата

…Золотой свет падал на глаза, нестерпимо яркий, алый сквозь веки.

Он попытался натянуть на голову капюшончик спальника — или уйти в него поглубже, ввинчиваясь, как сверло. Рик, отвяжись…Рано еще…

— Э-эрих! Проснулся, наконец, солнышко… ну вот и умница.

Какой же у этого парня противный голос. Насмешливый, и громкий, как сто колоколов… Теплый сон теперь совсем разбит, его больше не соберешь, оставалось только сесть в спальнике, потирая кулаками глаза. Боже мой, сейчас ведь часов семь, не больше…

— Давай лопай. Скоро приедем.

Фил сунул ему на колени — рукой равнодушной, будто чужую собаку кормит — пачку чего-то и пакет еще чего-то.

— Держи, раззява — разольешь…

В пакете оказалось молоко — нет, еще хуже: кефир. Фил всю дорогу умудрялся покупать самую ненавистную Алану еду: растворимый кофе в пакетиках, ливерную колбасу, творожную смесь… Теперь вот и до кефира докатились. Интересно, это он специально — или просто так само получается, что этот парень призван воплощать для меня все самое ненавистное?..

Ал отхлебнул белую гадость через дырочку в бумажном пакете, подавив стон отвращения. Я ненавижу кефир всей душой, еще с трехлетнего возраста… Но тебе этого не покажу ни за что на свете.

Однако когда он взглянул на пачку, стон все-таки сорвался с его запачканных кефиром губ. Луковое печенье «Поппи», до чего все же дурацкое название, обертка синяя, с пятнистым щенком в футбольных гетрах…

Что-то он рекламирует, какую-то футбольную команду. Ал за восемнадцать лет своей жизни так и не научился в них разбираться…

Стон его — так, тихое мычание — однако же не прошел мимо ушей внимательного спутника.

— Чего ты мычишь, как теленок крошки Марты?.. Еда не нравится нежному Эриху?.. Может, кефирчик?

— Я тебе не Эрих, — пробурчал он, изо всех сил борясь с желанием выплеснуть кефир в самоуверенную рожу. Спанье на жестких лавочках электрички в тонком спальнике, от трех ночи до семи утра, не способствует хорошему настроению. Особенно когда…

— Ах, прости, опять позабыл… Алан.

Ничего он не позабыл, врет, самовлюбленный кретин. Вон, расселся напротив на полскамейки, ноги расставил, ухмыляется… Хозяин мира. Посмотрите, вот он я, Годефрей Филипп, мне целых двадцать два года, я вешу восемьдесят килограмм, я — гордость своего колледжа и всей страны, потому что я очень, очень сильный… Машу мечом, разгрызаю кирпичи, ломаю бревна о собственную голову.

Электричку мягко потряхивало. Сквозь пыльное стекло свет был совсем золотым… Золотым, и ложился полосами, а за окном из-за света не видно почти ничего — только солнце…

Ал смотрел на это солнечное пятно, пока глаза его не заслезились. Нет, так нельзя. Как бы то ни было, Фил — не враг: скорее уж единственный союзник. Конечно, лучше бы это оказался кто угодно другой. Но что же делать. Бог судил так, и пока они вместе, друг с другом надо мириться. Потом, это просто колледжерская привычка — звать друг друга по второму имени, не по первому: вот Фила всю жизнь зовут Фил, он же не обижается…

Немного взаимной откровенности — и, может быть, станет лучше.

— Нет, Фил…Я не о еде. Просто… ну, это любимое Риково печенье. «Поппи». С этим самым щенком.

Но благие намерения, как всегда, не привели ни в какое хорошее место.

— А-ах, Эрих, лихорадка побери… До чего же мы чувствительные!

Лицо Фила стало резким от… злости? Досады?.. Он отвернулся к окну, едва ли не с ненавистью воззрившись на дохлую муху меж двойными, закупоренными с зимы рамами… Ну и чума с тобой. Да и вообще… пропади все пропадом.

…Солнечный день, кому он к Темным нужен. Какой солнечный… Проклятая весна вовсю сияет, и плевать она хотела, что у Алана Эриха пропал почти без надежды его единственный брат.

Ал встал, стиснув зубы, чтобы не разреветься от внезапной слабости (Фил только того и ждет… Наверное, поэтому при нем всегда так сильно хочется это делать?..), принялся сворачивать спальник. Тот выгибался, как живой, не желая лезть в чехол, вырывался скользким зеленым хвостом из рук. Фил краем глаза смотрел за этими манипуляциями, что не придавало рукам его товарища уверенности в движениях. Наконец тяжело вздохнул, поднялся, отобрал у Алана спальник и быстро упаковал его сам.

В это время дяденька машинист внезапно пробудился к жизни: прочистил горло и как-то стеснительно сообщил из решетчатой дырочки под потолком:

— Граждане пассажиры, наш электропоезд… гр-рп-шш… пр-рибывает… гр-ррых… на конечную станц…

Тут то ли дяденька, то ли радио совсем сломались, и остался только неубедительный ропот с потолка. Да ладно. И без него понятно, что на станцию Полянск.

…Фил, как всегда, готов, уже под рюкзаком. Застегнутый на все пуговицы, стоит в проходе, презрительно смотрит — не на товарища даже, на схему железнодорожных путей, приклеенную на стене… В то время как Ал пытается разобраться, десятью руками одновременно подхватить куртку, рюкзак, пакет с недопитым кефиром… Стоит неподвижно, и черные, завязанные в хвост волосы его не отливают ничем. Ни каштановым (как у Рика), ни серебристым… Просто черные.

Елки, елки, елки замелькали все медленней и медленней, перемежаясь домами, кривыми палисадниками, какой-то невысокой бетонной стеной… Господи, помоги нам, пожалуйста. Почему такая боль?..

…Алан Эрих, по отчиму — Алан Альфред, в своей восемнадцатилетней жизни сильно любил только одного человека. Своего брата.

Раньше еще любил матушку, но это само собой кончилось в тот день, когда она заглянула к нему в комнату, побледнела… и закрыла дверь с той стороны. Даже не то что бы он перестал ее именно любить — нет, просто он не мог больше ей верить, а все остальное без этого, оказывается, немногого стоит. Но зато в тот же самый день, когда у него внутри что-то щелкнуло и сломалось навсегда, из зла получилось и добро — у Алана появился брат.

То есть брат, конечно, был и раньше — всегда был, потому что старший; но этот факт долгие годы оставался совсем незамеченным, никак не влияя на Алову жизнь, потому что ему было всего десять лет, когда Рик ушел из дома.

У мамы тогда был уже третий муж — не Аланов отец, а как раз Альф, Виктор Альфред, человек очень богатый и добропорядочный, обеспечивший бедной брошенной даме Маргарите Эрике вполне безбедное существование. Еще бы — четырехкомнатная квартира в центре столицы, отличная машина, которую он иногда давал жене попользоваться, персидская очень дорогая кошка и краска для волос по сорок марок за тюбик!.. Даже наличие у возлюбленной двоих детей не остановило этого честного человека — женился и согласился усыновить обоих, притом что по характеру пасынки были не сахар, особенно старший — наверное, это такой возраст трудный, тринадцать лет…