Максим Далин - Интервью

Они не сожгли меня исключительно потому, что Дью вещал им с нечеловеческой силой о моей уникальности, как биологического материала, и о моей редкостной способности выходить с людьми на контакт. Он был отличный психолог, по-моему — умел выводить безупречные формулы для каждой группы особей. Но больше его способности мне ничем не помогли; я сидел в его кабинете, читал книгу из его библиотеки и злился на себя. Думал, что остаться в плену ради какого-то там человека мог только последний дурак.

Я тогда думал, конечно, что не стоило убивать Дью, но надо было уйти — а здравый смысл подсказывал, что серьезная война с хорошо осведомленными людьми могла оказаться совсем не таким веселым развлечением, как кажется. Я не хотел, чтобы меня сожгли. И я не хотел, чтобы жгли моих сородичей.

Меня бесило то, что стадо называет прогрессом. Тысячи лет все было правильно. С тех самых пор, когда они строили в лесу хижины из бревен, а мы бродили вокруг этих хижин, как волки вокруг стада оленей, все шло совершенно закономерно. В нормальном природном режиме. И если стадо убивало кого-то из нас — неудачника, бедолагу, не приспособленного к борьбе за существование — это выглядело жестокой справедливостью. Но сейчас-то?

Стадо готово прибрать к рукам все, что мы им дали за эти тысячи лет нашего совместного развития — а потом от нас избавиться?!

Тогда, сидя в кабинете у Дью, я очень хорошо осознал: мы не можем воевать, как люди. Мы не умеем убивать без нужды, без счета и меры. С людьми можно воевать только по принципу «стадо против стада», но мы не стадные существа. Нам, вероятно, придется искать компромиссы и приспосабливаться — а расквитаться можно будет потом. Не со всем стадом гуртом, но с отвратительнейшими его представителями.

Я решил стать дипломатом вампиров среди людей, хоть это и могло бы показаться унизительным. Кто бы сравнился с моими сородичами, когда нужно затаиться и ждать?

Поэтому, когда примерно через сутки пришел совершенно замученный Дью с дурацким экскортом из огнеметчиков, я был покладистый и общительный до нереальности. Он сказал с заупокойной миной:

— Эльфлауэр, прости, я сделал все, что смог, но пока не убедил их, что тебе можно тут остаться. Пойдешь со мной?

А я только улыбнулся:

— Конечно. Ведь ты же не дашь им замучить меня до смерти?

Видел бы ты его мину! Как его терзала необходимость приглашать меня в клетку! Он понял, понял, что я — разумное существо. Его душа не терпела насилия; разрывался, бедняга, между стадом и мной. Я его пожалел. Стадо-то ему — свое, а я?

Я шел рядом с ним, а вокруг — охрана. И все встречные люди шарахались в стороны, распространяя дивный адреналиновый запах. Пока я шел до места, полностью отыгрался за все унижения — ах, как они меня боялись, когда я не прикручен намертво к столу! Под прицелом огнеметов — и то боялись до нервной трясучки. Я чувствовал, как их условные хвостики поджимаются и подрагивают: я — их ужас, тень из мрака, тихая смерть. По-моему, это было правильно и хорошо.

После таких впечатлений я даже легко вошел в клетку. В подвале. В виварии. Двойная решетка из стальных брусьев толщиной в два пальца. Пустая каморка пять на пять шагов. Без окон. По внутренней решетке можно пропускать электрический ток. Отлично, а?

Дью вместе со мной туда вошел и сидел рядом на полу часа три. Мы болтали о человеческой глупости и трусости, а потом плавно перешли на всякие физиологические частности. И когда он уходил, обещал оборудовать эту камеру, чтобы мне было удобно, насколько возможно.

Я слышал, как он на всех орал. Когда он заходил, припахивал адреналином — но это было следствие злости, а не страха: он на сотрудников злился. Заставил поставить ко мне в конуру самую шикарную тахту, какая только обнаружилась в ближайшем мебельном салоне — знал или догадывался, что я ее на предмет новизны обнюхаю и, возможно, побрезгую спать на подстилке добычи. Сам приволок этюдник, бумагу, тушь с перьями, краски… Я сказал, что свет плохой — он их заставил лампы поменять. Книги таскал. Видеопроигрыватель. Каждый день — донорскую кровь, и еще раз пять — свою. Сотрудники его считали совершенно чокнутым.

А мне после всех этих событий совершенно не в жилу стало дорисовывать начатую добрую сказочку. Я начал рисовать мрачнющий сюжет про того, другого, пятьсот лет назад — которого прибили к дворцовой стене. Я его хорошо прорисовал, так вжился в образ, что давило под сердцем. Его грезы, самые лучезарные, о свободе, любви, ночном ветре, быстром движении, охоте — и его реальность. Людей, тварей мерзких, которые приходят поиздеваться, мрак, затхлость, боль, боль…

Совершенно не рассчитывал, что это будут читать и рассматривать люди, поэтому никаких скидок на стадо не делал. Его нарисовал настоящим вампиром, не фэнтезюшным. Прекрасным — как только смог. И как его лицо меняется от этой пытки, день ото дня. И нашу тихую гордость — никто из хищников на вопящее стадо внимания не обращает. И закончил все это костром. Всю силу эмоций вложил, всю душу. Назвал «Последний рассвет».

У Дью взгляд повлажнел, когда он увидел. Он этот комикс перефотографировал и носил показывать своим коллегам, чтобы они поняли. Ну так они и поняли, но иначе, чем Дью рассчитывал. Так, что мы — твари беспринципные, даже с железяками, вросшими в тело, наслаждаемся мыслями об убийствах людей — и хоть нам кол на голове теши.

Дью даже порывался комикс в издательство отослать, но начальство быстро это дело окоротило: антивампирская программа была изрядно засекречена. Любимый город может спать спокойно.

Он думал, что я сильно огорчусь. Он думал, что для меня, как для людей, вся эта суета имеет какое-то значение. Будто я рисовал не для того, чтобы кое-что разложить у себя в голове, а для человеческого восхищения! Да плевать я хотел на восхищение или невосхищение стада!

Но Дью сказал:

— Дать тебе руку, Эльфлауэр?

— Чью? — говорю. Улыбаюсь.

— Мою, — отвечает. — Если не будешь прокусывать вену. Ты мог бы немного…

— Дурак ты, — говорю. — Я не мог бы немного. Думаешь, сейчас, когда я постоянно голоден, у меня хватит выдержки остановиться? Да если даже захочу, буду думать «еще немножко» да «еще капельку» — а ты тихонько подохнешь и сказочке конец. Не стану. Если хочешь меня угостить, пригласи сюда какого-нибудь своего куратора, которого не жалко.

Посмеялись. А потом он сказал:

— Глупо спрашивать, плохо ли тебе здесь. Да?

— Глупо, — говорю. — Ты же меня ни за что не выпустишь.

Он отвёл глаза. Некоторое время молчал и мучительно что-то обдумывал. Потом сказал, печально:

— Ты ведь не сможешь не охотиться, бедный мой дракон… Для тебя это естественно — охотиться. А для твоей добычи это — смерти, смерти и смерти. Ты многих убьёшь прежде, чем убьют тебя — а я хочу, чтобы вы все пожили подольше. И ты, и люди.