Айзек Азимов - Новые Миры Айзека Азимова. Том 4

— Не верю я этому, — пробормотал генерал, но все же на его лице возникло выражение задумчивости.

Стив между тем продолжал «вчитываться» в свою книжку, и рисунки над его головой почти застыли, образовав изящный узор, выполненный в теплых и нежных тонах.

В голосе Хардинга зазвучали настойчиво-увещевательные нотки:

— Однако всегда найдутся лица, которые сопротивляются ортодоксальности и не могут маршировать в общих рядах; эти люди играют в обществе важнейшую роль. Они не подчинятся подобным цветным узорам — так же, как и любой другой форме силового давления. Так зачем же трепетать по поводу жалкого пугала контроля над эмоциями? Давайте вместо этого будем видеть в нейрофотоскопе простой инструмент, с помощью которого мозговые функции человека могут быть подвергнуты глубокому изучению. Вот это-то и должно интересовать нас в первую очередь. Чтобы изучить человечество, надо сначала изучить человека, как когда-то справедливо заметил Александр Поп [9] Поп Александр (1688–1744) — английский поэт. ; ну а что такое человек, как не мозг?

Генерал продолжал хранить молчание.

— Если бы мы сумели понять, как работает мозг, — говорил тем временем Хардинг, — и узнали бы наконец, что именно делает человека Человеком, мы смогли бы встать на путь понимания самих себя, а ведь нет у нас задачи более трудной… и более важной! Но разве под силу такое одиночке или даже отдельной лаборатории? Тем более в обстановке секретности и страха? Тут необходима кооперация ученых всего мира… Генерал, снимите гриф «секретно» с нашего проекта! Подарите идею всему человечеству! Генерал медленно кивнул:

— Я думаю… в конце концов, возможно, вы и правы…

— Я тут набросал соответствующий документ… Если вы подпишете его и подтвердите верность подписи отпечатком большого пальца, если вы воспользуетесь двумя часовыми в качестве свидетелей, если обратитесь к Исполнительному Совету по закрытой линии связи и если…

Все так и произошло. Все было сделано именно так под изумленным взором Файфа.

Когда генерал удалился, нейрофотоскоп разобрали, а Стива увели в его помещение, Файфу наконец удалось преодолеть ступор удивления настолько, что он спросил:

— Как могло случиться, что генерал легко поддался уговорам, профессор Хардинг? Вы же вдалбливали ему свою точку зрения по меньшей мере в дюжине докладных, но это ничуть не помогало!

— Я никогда не излагал свою точку зрения ни в этом помещении, ни при работающем нейрофотоскопе, — отозвался Хардинг, — и у меня никогда не было столь мощного «передатчика» как Стив.

Есть немало людей, которые, как я говорил, способны противостоять контролю над эмоциями, хотя многие другие просто не в состоянии этого сделать. Тех, кто обладает склонностью к конформизму, очень легко уговорить присоединиться к точке зрения оппонента. Вот я и сделал ставку на то, что каждый человек, который свободно чувствует себя в мундире и привык жить по уставу, легко может быть поколеблен в своих взглядах, каким несокрушимым он бы себе ни представлялся.

— Вы хотите сказать… Стив…

— Разумеется. Я дал генералу возможность сначала ощутить беспокойство и острый дискомфорт, а затем ты вручил Стиву его калейдокнижку, благодаря чему атмосфера обрела чувство спокойствия и счастья. Ты ведь тоже испытал это?

— Да, конечно.

— Я предположил, что генерал не сможет противостоять этой радости бытия, которая так внезапно последовала за тревогой, и он таки не смог! В этот момент что бы ему ни показали, он все воспринял бы как прекрасное и разумное.

— Но он же очнется и свое решение изменит?

— Безусловно, так и произойдет, однако какое это будет иметь значение? Главные результаты, касающиеся нейрофотоскопа, в эту самую минуту уже передаются по всему миру средствам массовой информации. Возможно, генералу и удастся запретить публикации в нашей стране, но уж никак не в других. Нет, ему придется сделать хорошую мину при плохой игре. Человечество сумеет наконец подвергнуть себя глубокому изучению!

Та картинка, о которой шла речь, изображала всего лишь примитивно написанную голову и серию бессмысленных психоделических символов, витающих вокруг нее. Моему уму это мало что говорило, и пришлось затратить чертову уйму времени, обдумывая сюжет «Глубокого исследования». Пол Андерсон тоже написал рассказ, основанный на впечатлении от той же картинки, и, возможно, ему это удалось куда легче, чем мне.

Оба рассказа появились в одном издании, и полагаю, что их было бы интересно сравнить, чтобы поработать над гипотезой о различиях в ходе мыслительных процессов у меня и у Пола; но, как и в случае с «Пустотой», я не сохранил рассказ Пола. Кроме того, мне вовсе не хочется, чтобы вы сравнивали наши мозги. Пол — блестящий писатель, и вы, чего доброго, заявитесь ко мне с тьмой низких истин, которым мне совсем не интересно глядеть в глаза.

В начале 1970 года «Ай-Би-Эм Мэгэзин» обратился ко мне с цитатой из Дж. Б. Пристли, которая звучала так: «Меж полуночью и рассветом, когда сон не приходит и все старые раны начинают ныть, мне нередко является кошмарное видение будущего мира, где живут миллиарды людей, где каждый из них пересчитан и перенумерован, где нельзя обрести ни искры гениальности, ни одного неординарного ума, ни единой яркой личности на всем битком набитом земном шарике».

Редактор журнала попросил меня написать рассказ, основанный на этой цитате, что я и сделал к концу апреля, отправив его в редакцию почтой. Этим рассказом был «В лето 2430 от Р.Х.». Я отнесся к цитате из Пристли вполне серьезно и постарался описать мир его кошмаров.

А «Ай-Би-Эм Мэгэзин» прислал мне отказ. Мне сказали, что им не нужен рассказ, подтверждающий цитату; им хотелось получить такой, который ее опровергал бы. Непонятно только, почему они не сказали мне об этом раньше.

В обычных условиях я бы наверняка разозлился и написал им, надо думать, весьма ядовитое письмо. Однако это время было для меня очень трудным, и к тому же имел место один личный крутой разворот, причем очень грустный для меня и затрагивавший самую основу моей жизни.

Мой брак, хромавший уже несколько лет, наконец рухнул. Шестого июля 1970 года, как раз когда на носу был двадцать восьмой юбилей нашей свадьбы, я ушел из дому и уехал в Нью-Йорк. Там я снял двухкомнатный номер в отеле, который мне предстояло использовать в качестве офиса все ближайшие пять лет.

Подобные перемены не могут не сопровождаться различными тревогами, неприятностями и огорчениями. Окруженный ими, я, будучи таким, каков я есть, восседая в двухкомнатном номере отеля в совершенно чужом городе, лишенный своей справочной библиотеки, которая все еще не пришла, больше всею терзался мыслью, удастся ли мне сохранить здесь свою способность писать.