Зубачева Татьяна - АНАЛОГИЧНЫЙ МИР – 2

— От кого? — вырвалось у Эркина.

— Возили её, мне не сказали, — огрызнулся Чолли. — Раз дурак, то молчи. А тут хозяин, гадина, гнида белоглазая, то ли подсмотрел, то ли догадался…

— И что?

— И ничего. Понимаешь, я двор мёл, а она как раз шла. С животом уже. Ну, и один лоб, из угнанных, толкнул её. Я и врезал ему, чтоб ногами накрылся. Он встал и на меня. Он-то — белый всё-таки, хоть и угнанный. А мне всё по хрену стало. Ну, и я ему… от души. А хозяин тут же. Плетью нас вытянул, разогнал. И… и не спросил ни о чём. Меня так и обдало холодом. А он смотрит на меня, ухмыляется. И говорит. Что ты, дексать, моё добро хранишь, это правильно, молодец, а за драку с тебя вычесть надо. Подавись, думаю. Лишь бы… А потом родила она, — Чолли вздохнул. — Как все. Догода кормила, и отобрали. И ещё раз. Хозяин меня уж не сторожил так. Видно, решил, что я кончен. Я и дни считать бросил. Всё равно не выпустит, пока все соки, всю силу у тебя не вытянет. Одного боялся. Продадут меня — и не увижу её больше. И тут, тут он меня опять к себе в кабинет. Чего это, думаю, ничего вроде нету за мной. Кони в порядке всегда, сбруя в порядке… А на столе бутылка русской водки и стакан. Он мне наливает, полный, и даёт. Пей, говорит. Я держу стакан, думаю: чего он ещё, гнида белоглазая, задумал? А он говорит: "Сто часов тебе осталось. Пей за это". Я и выпил. И вырубился. Как в каморку попал — не помню. Кто меня туда затащил и бросил — не знаю. А проспался, встал, мне и шумнули, что пьяный я Найси звал. Всё, думаю, вот теперь, всё. Не меня, так её продадут — один чёрт. Коней чищу, гривы им заплетаю, голова с похмелья… как мне, скажи, по ней дубиной врезали. И тут меня за плечо трогают. Оборачиваюсь… Найси. "Ты что, — говорю, — крышу потеряла?" А она мне… "Ты меня звал, — говорит, — вот я и пришла". И улыбается. Я и забыл обо всём. Обнял её, и стоим так, — Чолли задохнулся и замолчал.

— Не застукали вас? — тихо спросил Эркин.

Чолли мотнул головой.

— Нет, обошлось. Но… хозяин… он всё всегда знал. И стукачей хватало, и сам он… Ладно. А потом он опять. Я уже спал, меня отперли, растолкали. Иди, дескать, хозяин зовёт. А ночь уже. Ну, думаю, донесли ему, как мы с Найси, теперь-то… то ли ножницы, то ли торги… Вхожу, он сидит за столом, смотрит на меня. Я встал, как положено. Руки за спину, голову опустил. И жду. А он мне… "Кончился твой срок, — говорит, — Завтра лендлорды съедутся, я тебе заранее говорю, чтобы ты головы не потерял. Ну, — говорит, — чего молчишь?" Я… я как рыба на берегу. Он засмеялся и говорит: "Где твоя резервация? Куда поедешь?" А я не знаю, не помню. Так и сказал ему. Он кивает. "Ты, — говорит, — работник старательный, могу и оставить". Я глазами хлопаю, а он мне… дескать, контракт, по контракту жильё, обеспечение и, если что останется, то деньгами на руки. И… и говорит… Я ему, дескать, рабов наделал. Меня-то после того раза, ещё пару раз… Напоят растравкой и запрут то с одной, то с двумя, я и лиц там не помню. Привозили их. Да, четыре всего. Ещё, значит, четверо мальцов. Рабов. И за это… словом, он мне какую риз рабынь отдаст. Чтоб жила со мной. "А то, — смеётся, — тебя, бычка, если не приковывать, ты мне, — говорит, — всех перебрюхатишь, без разбора".

— Потому ты и Редокс? — спросил Тим.

— Ну да. Кто меня Чолли назвал, я не помню. К нему я уже с этим именем попал. А Красным Бычком он меня с той случки звал. Ну, и назавтра, при лендлордах, отработку мою засчитал, подписал, выписал бумагу мне, что Чарльз Редокс, они как услышат, так, гады, заржут, от отработки свободен. И тут же годовой контракт. Я крест поставил, руку ему поцеловал и пошёл на конюшню.

— Хороший контракт? — спросил Эркин.

— Что там на бумаге было, я не знаю, а обернулось… Лендлорды разъехались, он на конюшню пришёл, меня из денника выдернул и повёл. Через сад, сад большой был, за садом лес — не лес, ну, как лес вроде, только мы там дорожки чистили, сушняк убирали, ну и…

— Парк называется, — кивнул Тим.

— Ну вот. И там, дом — не дом, коробка деревянная, но с крышей, окошком и дверью. "Вот, — говорит, — Даю тебе под жильё. Делай, будешь здесь жить. Инструмент, материалы, — ухмыляется, — в счёт обеспечения. Тебя, — говорит, — с батраками не поселишь, они — белые, приковывать тебя больше нельзя. Живи здесь". И стал я крутиться. Там стены, крыша, — всё сгнило, камин развалился. Всё перебрать, всё сделать надо. Днём на конюшне, потом там. Дал он мне так поколупаться, и опять всё в счёт. Два года я уже свободный пахал на него, денег не видал, только долг рос. За каждую доску, каждый кирпич… Я в воскресенье не работал теперь, так я по округе шастал, увижу что, для дома годное, под куртку и в дом. Булыжники на фундамент, на камин — все на себе перетаскал.

— Сделал?

Чолли кивнул.

— Он мне в помощь то одного раба отпустит на воскресенье, то другого. И всё опять в счёт идёт. Сделал я дом. Кровать сбил, стол, даже полку, посуды из консервных банок наделал. Он и зовёт меня. Рабынь поставил, ухмыляется. "Ну, — говорит, — Бычок, я слово держу, которую тебе дать в пользование?" И… была не была, я на Найси показал. "Её", — говорю. Он ржёт. И говорит: "Родит, выкормит, отдам". Ну, она уже на сносях была. Словом, разрешил он ей на воскресенье ко мне уходить.

— Подожди, — Эркин свёл брови, прикидывая цифры. — Это же перед Свободой уже, так?

— Год до Свободы оставался. А родила она, он нас обоих к себе в кабинет. И говорит: "Ты, — говорит, — Чолли, скольких рабов сделал?" Яговорю, что тогда четырнадцать, да ещё четверо, восемнадцать, говорю. Он смеётся, дескать, чуть-чуть до двойной нормы не дотянул. "А ты, Найси?" — говорит. Она и отвечает, что четверых. Ну, ладно. И он… Так и быть, пусть у тебя живёт, пока кормит. Этот, дескать, всё равно его, следующий мой будет. И потом… он… он у нас каждого второго забирать будет. Вот так. Так у меня семья стала. И ел я уже не со всеми. Найси готовила и приносила мне. На конюшню. Я ем, а она сидит рядом и смотрит. А вечером я дома ел. Знаете, что это, прийти домой?

— Знаю, — глухо ответил Эркин.

— Пахал я. Денег ни хрена. Долг растёт. А всё равно… У дома пятачок расчистил, Найси посадила там, посеяла… Хоть одна морковка, а не хозяйская, своя. А осенью… на День Благодарения как раз… Хозяин пришёл. Малыша забирать. Я говорю, что года ж нет, ну, мне… дуло в нос, я и заткнулся. Он говорит: "Ты себе настругаешь, сегодня же и займись. А то станок твой, — ржёт — отберу". И ушёл. Гадина, сволочь. Спешил. Всё уж ясно было, громыхало рядом, а ему лишь бы денег успеть схапнуть. Охотник чёртов.

— Охотник? — переспросил Тим.

— Ну да. В клубе он каком-то был, на охоты ездил, на стрельбы. И дружки у него такие же сволочи, сразу видно. Ладно. Тут Свобода пришла. Пока все слушали, да глазамит с ушами хлопали, я на конюшню, Байрона ухватил, самый резвый был, заседлал и в питомник погнал. Он там недалеко, со всех имений туда годовиков свозили, а потом ещё куда-то отправляли. Думаю: отправка после Нового года, ну, отсортируют, проклеймят и отправят, а сейчас, думаю, там они, найду своего, заберу. Свобода же. Крикнул только Найси, чтоб домой шла и заперлась, пока я не вернусь. И поскакал. Хлещу Байрона, а он и так… словом, подлетаю туда, а там уже русские. И мне поворот. Назад, дескать, нельзя. И по-нашему ни слова ни один. Я офицера углядел. И к нему. С ходу на колени пред ним, кричу, плачу. Они ни в какую, не пускают, потом подошёл один, что язык знал, я ему объяснил всё. Он и говорит: "Нельзя тебе такое видеть" Я опять в ноги ему. Он махнул рукой. Иди, дескать. И говорит мне: "Держись, будь мужчиной". Ну, солдат мне калитку боковую открыл. Я вошёл Ну, надзиратели лежат. Двор там такой, как плац здесь. Кто уж эту мразь пострелял, не знаю, да и по хрену мне, обидно, конечно, что им лёгкую смерть дали, ну да… ладно. А дальше… дальше дети. Лежат. Годовики, постарше. Кучей, пострелянные все. Ну, я стою, — Чолли закрыл глаза на мгновение, глубоко прерывисто вздохнул, — И… И как толкнуло меня. Думаю: найду, хоть выпрошу, чтоб похоронить дали. Полез, а один… тёплый. Я его взял, переложить хотел, а он зашевелился. Я оглядываюсь. Офицер у калитки стоит, на меня смотрит. Я куртку скинул, накрыл малыша, чтоб не видно было, и к нему. "Дозвольте, — говорю, — куртку на седло отнести и ещё поискать". Он так смотрит на меня и кивает. Я к Байрону бегом. А там машины, солдаты русские и гляжу: двое в белых халатах, врачи. Я Байрона отвёл подальше, привязал, куртку с мальцом на седло положил, шепнул, чтоб замер и голоса не подавал. Он глазёнками на меня лупнул и понял, зажмурился. Я бегом обратно. Гляжу, и врачи туда, к воротам идут. Ну, думаю, кранты, и этого отберут, а я ещё лезу, а у калитки уже, и офицер тот же. Впустили меня. Гляжу: русские разбирают тоже, смотрят. Ну, думаю, если ещё…