Максим Перельман - Переход

Теперь, как бы я не пытался жить беззаботно, как в прошедшие два года, у меня это не получится — я узнал так много. А они не хотят медлить, и мир недолго будет таким, каков он сейчас.

— Приехали, аэропорт, — сказал мне водитель, открывая передо мной дверь машины.

Войдя в терминал, я долго не мог решить, куда мне лететь. В Австрию? А что там делать? Жить со своей подругой, с которой я прожил последние полгода? Но я не мог уже продолжать ту спокойную жизнь. Ни к чему мне в Австрию. А куда? В Израиль? А там что? Все страны мира вдруг утратили для меня свою привлекательность.

Я оглядел зал аэропорта, спокойно двигающихся по нему людей, и подумал о том, что не завтра же, не завтра замрёт на Земле жизнь, и не зря мне дали так много капсул, что их хватит на целых двести лет. И, значит, у меня, да и у человечества есть эти двести лет. И я почувствовал радость и лёгкость на душе, которая перешла в грусть.

Я продолжал разглядывать пассажиров и мысленно разговаривать с ними:

— Знаете, вы с трудом поймёте меня, если я вам расскажу, что чувствует человек, которому не нужно умирать. Что чувствует человек, у которого впереди еще много лет жизни и, что самое главное, много лет молодости. Нам всем знакомо чувство радости, когда мы встречаемся со старыми друзьями. Нам всем знакома горечь расставания с любимыми.

Но теперь эти чувства будут для меня ещё острее и ещё болезненнее. Потому что мне, в любом случае, предстоит прожить дольше вас всех, если я, конечно, этого захочу. Потому что все мои девушки состарятся и умрут, а я всё ещё буду жить молодым. И все мои друзья тоже состарятся и умрут, а я всё ещё буду здесь. Я сказал, что расставание будет более болезненным? Нет, это не верно. Потому что мне уже не грустно и не весело — мне никак. Мне не будут казаться теперь более чем приятными мои встречи со старыми друзьями. Во мне больше не вызовут ностальгии старые фотографии. Мне будет не о чем ностальгировать. Это вы ностальгируете об ушедшей молодости, боитесь смерти, вспоминаете с грустью ушедших друзей, но не я.

Я уже не такой, как вы. Мне будет наплевать, куда и кто ушёл, мне безразлично, кто из вас постарел, а кто сделал подтяжки лица. Моя старость гораздо дальше от меня, чем ваша смерть от вас. Меня больше не волнуют и не трогают мысли о смерти, не беспокоят проблемы с деньгами, не интересует цена на медицинскую страховку. У меня больше нет общечеловеческих проблем. Я вообще уже не совсем человек. Понравится это кому-то или нет, но мне наплевать на ваши мечты, на ваши замшелые праздники, на ваше семейное счастье и на вашу заботу об обеспеченной старости. Я не завидую больше никому и ни о чем больше не мечтаю.

Но есть кое-что… и этого вы — обычные люди, конечно, не поймёте. Есть нечто… оно не даёт мне покоя — вы все умираете и так не хотите этого, вы боритесь со смертью, как можете, пытаетесь, как можно дольше задержаться в этом мире, а потом вы всё равно умираете, а я… я не борюсь за жизнь и не стремлюсь к бессмертию — я просто имею это. Не нужно стремиться к тому, что уже имеешь. Но вот что меня мучает — вы умираете, а я остаюсь, и поскольку никто из нас не знает, что ТАМ, после смерти, то я смотрю на вас и думаю, кому из нас больше повезло? Вы покидаете этот мир, а я остаюсь, ваш рейс закончен, а мой всё будет длиться. И кто знает, когда вы прибудете к пункту назначения, быть может, вас ждёт что-то лучшее, чем земная жизнь? А я, как корабль, которому закрыт вход в порт, обречённый смотреть, как другие корабли уже причалили. Да, я не такой, как вы, я давно другой. Но поверьте, завидовать нечему.

— Билет до Москвы, — сказал я, подойдя к стойке Аэрофлота.

Девушка за стойкой с сочувствием сказала, что ближайший рейс как раз через два часа, но билеты остались только в бизнес-класс, а, к сожалению, в экономе свободных мест нет.

— Вот и хорошо, — весело ответил я, — давайте бизнес, я другим не летаю и вряд ли уже когда-нибудь буду.

В самолёте я погрузился в воспоминания о своей прошлой жизни, когда я был только Ральфом.

Моя память вернула меня в тот момент, когда я познакомился с Аннет. Меня будто ударило током, когда я впервые увидел её. Я тогда смотрел на неё — ещё незнакомую и чужую, и с изумлением понимал, что моя жизнь без неё не имеет смысла.

Я вспомнил, как познакомился с членами партии, в которой я состоял. Я мысленно видел Гиммлера, ещё совсем молодым, когда он ещё не был рейхсфюрером. Я вспомнил тридцатилетнего Гитлера, завораживающего толпу звуком своего голоса: «Пусть те, кто хочет жить, вступают в борьбу, а те, кто не хочет бороться в этом мире вечной борьбы, не заслуживают права на жизнь!» Я вспомнил, как впервые на заседании комитета партии в двадцать первом году он провозгласил «принцип вождя» и стал называться «фюрер». Перед этим он полтора месяца жил в Берлине в моём доме и доме моего отца. Это на мои деньги была куплена партией газета «Фёлькишер беобахтер», которая стала рупором нацистских идей.

Я думал о Германе Геринге, которого мы с Гиммлером впоследствии не посвящали в наши истинные планы. И именно потому, что он ничего не знал, он и стал единственно важной фигурой Третьего Рейха, оказавшейся на скамье подсудимых после войны. Все остальные, знающие хотя бы крупицу тайны нашей Миссии, навсегда спрятались, или покончили с собой. Я помнил Германа, как весельчака, героя Первой мировой войны, на которой он был командиром прославленной истребительной эскадрильи «Рихтхофен». Я познакомился с ним в мюнхенском университете, куда случайно зашёл по каким-то своим студенческим делам, и где Герман изучал экономику. Это я представил его Гитлеру. Герман был женат на красивой и богатой шведской баронессе Карин фон Кантцов, поэтому он мог делать щедрые взносы в казну партии. В двадцать первом году он помогал Рему организовать штурмовые отряды и субсидировал их. Он мне всегда нравился, мы с Аннет любили гостить у него в Каринхале. Он был радушный хозяин, я любил с ним охотиться, хотя скорее это было больше похоже на прогулку по близлежащим лесам и обед на природе. Почти всегда в зверей стрелял я один. Ему же их было жалко. Впоследствии он добился принятия законов, направленных не только на сохранение всех видов животных, но и на гуманное отношение к ним. Я вспомнил, как он смешно рассказывал анекдоты, его манеру говорить — полную юмора, иронии и доброты. Он не был мне близким другом. Но, находясь рядом с ним, я всегда ловил себя на мысли о том, что он относится к редкой породе людей, которые никогда не предадут в трудную минуту. Герман был весёлый большой человек, большой и в буквальном, и в переносном смысле, который любил жизнь. Я думал о том, что если бы он тогда — в тридцатых — узнал о нашей Миссии «освобождения человечества», он бы с нами не согласился. Это был земной человек, ему были неинтересны разговоры о потусторонних мирах.