Максим Перельман - Переход

Очень легко, будучи сытым, одетым, находясь в тепле и комфорте, решить, что сам по себе мир не ужасен и вполне справедлив. Но и это иллюзия.

Стоит ли об этом рассуждать? Потому, что когда кто-то умирает, а кто-то в этот момент празднует день рождения за шикарно накрытым столом, само по себе это уже как-то не вяжется с понятием гармонии, сострадания и любви. Так сделан этот мир, а мы, так называемый «золотой миллиард», делаем вид, что не замечаем этого.

— Это Гиммлер или пришельцы так серьёзно промыли тебе мозги? — спросила Эрнеста.

— Нет, это не они промыли мне мозги. Это мои собственные мысли, которые были у меня ещё в начале двадцатого века. До того, как я встретил Генриха и получил капсулы.

Она тяжело вздохнула:

— Знаешь, Ральф, я была счастлива только до того дня когда не узнала, что ты являлся одним из вдохновителей идей нацизма. Да, какое ты имеешь право решать судьбу людей и тем более всего человечества? По-моему, я зря убеждаю тебя жертвовать собой ради того, чтобы люди жили на Земле, зря убеждаю спасти этот мир, который ты так ненавидишь. А что касается твоих собственных мыслей ещё в начале двадцатого века, да так ли это? Вспомни, с каким благоговением ты вместе с Гитлером посещал в Веймаре музей Ницше. Сумасшедший Ницше — вот идеолог вашей компании. И даже любовь ко мне не изменила твоих убеждений и теперь, так о чём мы говорим?

Никогда я не видел её такой рассерженной. Она подозвала молодого мордастого официанта и попросила его принести ещё вина. Мы молчали. Через минуту он поставил перед ней фужер, наполненный красным, как кровь, вином и, улыбнувшись, отошёл. «Интересно, — подумал я, — он в курсе, что Эрнеста хозяйка этого кафе?»

Внезапно я понял всю нелепость своего положения. Со мной рядом находилась моя любимая, которую я считал уже потерянной для себя и не надеялся, что встречу её когда-нибудь вновь. И вместо того, чтобы быть счастливым, я пытаюсь убедить её в том, что этот мир ужасен. Но ведь и она хочет моей смерти, поверив в то, что, если я умру, глобальная гибель людей отодвинется ещё лет на пятьдесят. Я допил свой коньяк и примирительно сказал:

— Ты не права, Эрнеста, я очень изменился со времён Третьего Рейха. Любовь к тебе изменила меня. До нашей встречи, ещё два года назад я уже начал превращаться в человеконенавистника и женоненавистника…

Она засмеялась: — Ты разделяешь эти понятия? Человеконенавистник и женоненавистник? То есть женщина это не человек, так что ли?

Я тоже засмеялся: — Нет, просто так выразился, не так сформулировал. Но знаешь, женщина гораздо более опасное существо, чем мужчина. Женщина пользуется трофеями всех войн, которые ведут мужчины. Женщина знает, что там льётся кровь, она знает, каким способом добываются эти трофеи, но делает вид, что не знает этого. Женщина может спать с плюшевым мишкой под подушкой и говорить, как она любит животных, но одновременно есть бифштекс, хотя она ведь знает, что получен этот кусок мяса путем убийства животного, и знает о том, что это животное явно не хотело умирать и не стремилось оказаться на столе у этой женщины. Женщина лицемерна, она пользуется всеми благами этого мира, делая вид, что не знает о том, что все эти блага получены путём насилия, убийств, воровства, войн, обмана и ненависти. Она жалеет пушистых зверьков, но всё равно носит меховую шубу. Она говорит, что мужчины слишком твердолобы и не понимают тонкую душевную организацию женщины. Хотя мужчины, по большому счёту, гораздо более открытые и гораздо более ранимые существа, чем женщина. И уж давай говорить откровенно, женщина куда более злопамятна и мстительна, чем мужчина. Разве я не прав?

— Ты прав, — она пригубила вино, — осталось только добавить к этому, что женщина это как раз то существо, которое рождает на свет себе подобных. То есть людей. Это одно уже делает её по твоей логике, логике рейхсфюррера и инопланетян, более преступной, чем мужчину. Так получается? — она улыбнулась.

— Ну не знаю, я этого не говорил. Ты передёргиваешь, — я тоже улыбнулся, — и вообще, зачем мы заговорили об этом? Давай лучше о чём-то приятном и возвышенном. А ещё лучше давай уедем куда-нибудь, улетим, уплывём туда, где никто не найдёт меня. Наверное, есть на Земле такое место, а, Эрнеста? И будем жить долго, очень долго, будем любить друг друга, и, может быть, ты научишь меня благодарить Создателя за то, что мы живём на свете. Уедем, Эрнеста?

Она молчала, потом поднялась из-за столика.

— Я что-то очень устала, Ральфи. Давно я не чувствовала такой усталости, словно из меня ушли все силы, — она зевнула. — Прости меня, ты не обидишься, если мы сейчас поедем ко мне, и я хотя бы пару часиков посплю. А потом ты разбудишь меня, и мы пойдём ужинать, будем долго разговаривать, бродить по городу, как тогда в Венеции, помнишь? А завтра утром уедем в одно прекрасное место, где, надеюсь, никто не обнаружит тебя. Ты прав, попробуем жить долго и счастливо. Но сейчас я что-то изнемогаю от усталости.

Мы вышли из кафе, остановили такси и поехали к Эрнесте. Я видел, с каким трудом она борется со сном. Её сонливость показалась мне странной. Ведь я с тех пор, как принял капсулу, никогда не испытывал такой усталости. Но, может быть, у женщин всё по-другому? Когда мы подъехали к её дому, она спала так крепко, что мне стоило большого труда разбудить её. Наконец, она разомкнула глаза и еле слышно произнесла:

— Как я устала, Ральфи… возьми в моей сумочке ключи от подъезда и квартиры…

Она назвала этаж, номер квартиры и опять заснула.

С помощью водителя я внёс Эрнесту в квартиру и уложил на кровать в старомодно обставленной спальне.

— Вашей подруге не стоит так много пить, — сказал водитель перед тем, как я закрыл за ним дверь.

Я смотрел на спящую Эрнесту и думал о том, что два неполных фужера вина не могли оказать такого действия. Завтра она будет снова полна сил и энергии. Перед тем, как лечь спать, я с интересом рассматривал её квартиру. На комоде и столиках было множество фотографий Эрнесты. Меня удивило, что везде на них она была одна. И только на стеллаже с книгами стояла одна-единственная фотография, на которой бедно одетая старушка обнимала Эрнесту.

«Может быть, её мать»? — подумал я, взяв рамку в руки. И вдруг я понял, кто это. Я вспомнил, как в Венеции Эрнеста рассказывала мне о своей дочери, о том, какой старой и нищей та умерла. «Это Марта, — подумал я, — дочь Ральфа и Эрнесты». Собственно, если я когда-то был Ральфом, то это была и моя дочь. Но, глядя на лицо старухи, я не почувствовал ничего, кроме отвращения. Я поставил рамку на место, но, видно, сделал это так небрежно, что рамка не удержалась и, упав на пол, разбилась. Из неё вылетело ещё несколько фотографий. Подняв их, я стал их разглядывать. На одной Эрнеста сидела рядом с мужчиной, очень похожим на меня двадцатилетнего, на коленях у него была маленькая белокурая девочка. На другом снимке стоял тот же мужчина, Эрнеста, молодой Гиммлер и такой же молодой Гитлер, обнимающий за плечи девушку со смутно знакомым мне лицом. Зачем-то положив эту фотографию в карман своей куртки, я поставил рамку обратно на стеллаж, собрал стёкла, отнёс их на кухню и выбросил в мусорное ведро. Потом прошёл в спальню и лёг рядом со спящей Эрнестой. Закрыв глаза, я думал о той своей жизни, когда я был Ральфом, и о том, что в этой жизни я не хочу быть им. Решив, что завтра я и Эрнеста улетим в какой-нибудь забытый Богом уголок, где меня не отыщут ни Гиммлер, ни инопланетяне, я уснул.