Александр Усовский - Эра негодяев

Я помню о тебе и часто вспоминаю наши прогулки по Минску. Мне было очень хорошо с тобой, только жаль, что все так быстро закончилось. Если будешь в Берлине

— напиши, я с радостью найду для тебя несколько часов.

С дружеским приветом.

Твоя Герда Кригер.

Берлин, 11 марта 1993 года

P.S. Как там твой друг Юра Блажевич? Все так же наизусть заучивает Новый Завет? Передавай ему, пожалуйста, привет…

Остыло чувство, остыло, сразу видно… Еще бы! Девять месяцев прошло со времени их прощания на минском вокзале — и это, я вам скажу, еще очень и очень серьезный срок! Иные барышни забывают о своих клятвах на третий день… Эта еще молоток, долго держалась! Писала даже…

Любопытно все же перечитывать старые письма — жаль, их всего пять; причём самые любимые не первое и пятое — как можно было бы подумать — а четвертое, самое жестокое и безжалостное. Самое правильное, наверное… Боже, как хорошо, что маленькая Герди не разучилась писать от руки! И как прекрасны письма, написанные ей рукой — русские буквы на немецкий манер, все нужные знаки препинания, по-немецки ровная строчка… Маленькая, солнечная Герди — как же мне плохо без тебя! Хорошо хоть, под рукой есть твои письма — и если очень постараться, то можно представить себе, что ты по-прежнему моя Герди; просто вышла на пару минут в магазин.

Больше пяти лет прошло с момента прихода вот этого, второго по счету, письма, прочитанного после вскрытия уже не одну сотню раз — а все равно, иногда так и тянет перечесть; все же не так много женщин ему в жизни писало. Как там у Гашека? У Швейка было одно-единственное письмо от какой-то Божены, и то — с проклятьями; он по сравнению со Швейком — просто олигарх какой-то…

Интересно, какому работодателю мог бы понадобиться ее диплом философа-марксиста? Таких 'специалистов' там в те годы, наверное, было — завались. А смотри ж ты! И жалованье нехилое… Хм, в школу — учителем русского языка? Это вряд ли. Учителя в Германии получают вроде неслабо, но что-то мне подсказывает, что в девяносто третьем году спрос на русистов там был не очень большой. Мягко говоря. Где-нибудь в университете лаборанткой? Опять же не в масть — работенка в финансовом плане очень дохлая, вроде как у нас. На какую-нибудь государственную службу… Сомнительно. Там все теплые места заняли 'весси', люди с хорошим буржуазным воспитанием, без темного марксистского прошлого. А у Герди? Клейма негде ставить! Абсолютно социалистический человек… Ну, да ладно, какая теперь разница? Главное — нашла свое место под солнцем, и слава Богу. Все не на гамбургском Риппербане задницей крутить…

Подумал так — и на душе стало как-то удивительно мерзко. Представил на миг Герди, его Герди, среди профессионалок коммерческой любви… Бр-р-р! Пакость какая!

Конечно, перед тем, что они творили у него в общаге, предварительно вытолкав взашей его соседей по комнате — всякая 'Камасутра' бледнеет; режиссёры же порнофильмов — узрев некоторые из их особо удачных пассажей — вообще бы залились смущенным румянцем. Но тогда — да и сейчас, чего там! — все происходившее в его кровати казалось ему совершенно естественным и нормальным. В конце концов, они любили друг друга, и отдавались друг другу яростно, без остатка, каждый раз — как в последний… Эх, ну и дураком же он тогда был! Не ценил такое счастье! Герди, милая Герди! Где ты сейчас?

Она спрашивает, как там Юрка? Очень хороший вопрос; он бы и сам, случись оказия, задал бы его кому-нибудь знающему… Когда это было? Года два назад, кажись… Или три? Точно, два — в девяносто шестом. Тогда у него как раз был в аренде магазин, и к нему в подсобку притащился — другого слова не скажешь, честное слово! — его старинный дружок Юра Блажевич. С ним вместе они поступали в университет, с ним же уходили в армию — тогда была такая мода, призывать студентов — и даже служить умудрились в одной роте! Потом восстановились — и году эдак в девяностом — или в девяносто первом? вот, блин, и не помню уже — потянуло Юрася на какие-то богословские страдания. Дескать, грядет царство Антихриста, сильные станут ему служить, слабые покоряться — а у благочестивых есть какой-то третий путь; что он тогда имел в виду? Господь знает… Только все по монастырям начал шнырять, свечки ставить, богословию предаваться. А в девяносто шестом попросил продать через его магазин всякие свои вещи — Боже мой, да какие у него тогда были вещи? Хлам какой-то! — и на вырученные деньги собрался в паломничество какое-то уйти… Бр-р-р! Тогда он дал Юрке что-то из собственного кармана — долларов сто пятьдесят, кажется — и так и не понял, зачем тому куда-то переться в поисках какого-то Пути праведных… Что ж, истина — она едина для всех, а вот правда — она у каждого своя…

За окном — мерзость ноября, холод, слякоть, грязь по тротуарам; выходить не хочется. Всё равно придётся выбираться — что-то прикупить пожрать; деньги катастрофически кончаются, с мяса пришлось перейти на тушёнку и кур, очень скоро придётся жрать голые макароны; мд-а-а, перспектива не из блестящих. Умереть, что ли? От какой-нибудь таинственной болезни, чтобы уснул — и на небеса… Хотя какие небеса с его биографией? Уж скорее в ад, к чертям на прожарку. Как тот фильм назывался, о еврейских страданиях в войну? 'Ночь и туман', кажись… Вот и у него сейчас перед глазами — ночь и туман; просвета нет, а главное — не предвидится. О спасении души, что ли, время подумать? Нет, по церквям он не ходок — пущай Юрка за весь их курс отдувается!

И тут в дверь позвонили. Он удивлённо посмотрел на звонок, как будто тот решил немного пожить самостоятельной жизнью — во всяком случае, никого из знакомых он сегодня не ждёт. Странно…

Интересно, кто бы это мог быть? Сегодня праздник, день Октябрьской революции — наверное, соседка, старушка — божий одуванчик, решила поздравить со столь знаменательным событием. Только ей, пожалуй, и есть дело до соседа-анахорета; дело житейское, старушке тоже охота хоть с кем-нибудь поболтать. А тут такой праздник, годовщина революции! Мда-а, начудили тогда мужики в семнадцатом… До сих пор икается.

Он встал, не торопясь, подошел к входной двери, и, не заглядывая в глазок — к чему? — открыл дверь. И застыл, словно пораженный громом.

— Здорово, отшельник! Вижу, что рад. Гостей принимаешь? — на пороге стоял капитан (ТОГДА капитан; нонче, небось, уже полковник) Левченко — собственной персоной! Ни хера себе день взятия Бастилии парижскими коммунарами!

— Ну, что стоишь столбом? Гостей, спрашиваю, принимаешь? Или уже окончательно решил впасть в спячку? — Капитан (или полковник?) решительно его отодвинул, вошел в квартиру и закрыл дверь.

— Что случилось, Дмитрий Евгеньевич? — Хотя что тут спрашивать? Появление шефа лично в его каморке могло обозначать лишь одно — произошло нечто экстраординарное, нечто такое, что потребовало 'явления Христа народу', сиречь — прибытия заместителя начальника Службы непосредственно пред светлые очи исполнителя. Нечто вроде конца света, короче. Апокалипсис нау, Френсис Форд Коппола и его бродячий цирк, не меньше…