Игорь Астахов - Чужая дуэль

Ахмед, круговыми движениями разминая плечи, прогулялся взад-вперед. От избытка чувств звонко хлопнул ладонью по моей обнаженной спине. Затем, заклекотав горлом точно гриф над падалью, подскочил к большому колесу, связанным тягами с блоками у скамьи и начал интенсивно его вращать.

Когда механизм ожил, в голове полыхнуло: «Так это ж дыба!» Тем временем азиат вовсю накручивал колесо и не успело сердце отсчитать десяток ударов, как затрещали разрываемые сухожилия. В глазах поплыла багровая муть. Я, до крови прикусив нижнюю губу, пытался протолкнуть в легкие раскаленный, уплотнившийся до каменной твердости воздух.

Молчание жертвы настолько поразило палача, что он даже ослабил натяжение, тем самым, давая мне возможность вдохнуть. Однако, убедившись в работоспособности устройства, вновь привел его в действие. Но и на этот раз я не порадовал изувера мольбами о пощаде, но продержался совсем недолго. Не имя больше сил переносить нестерпимую боль скользнул в спасительное беспамятство.

Обрушившийся сверху ледяной водопад вернул меня в кошмарную действительность. Ахмед, дыша смрадом гнилых зубов, склонился над самым лицом. Косо разрезанные глаза азиата пылали такой лютой ненавистью, что и без слов было понятно — остаться в живых, шансов нет

Удостоверившись в моем возвращении в реальность, изверг решил сменить тактику. В его руках появилась короткая увесистая дубинка. Я не мог и предположить, что правильно поставленный удар по ягодицам, пробивающий плоть до седалищного нерва, может доставить такие мучения. Вся боль сосредоточилась в голове, взрываясь бесшумной гранатой в такт со свистом рассекающему воздух орудию пытки.

Но я продолжал молчать. И не потому, что был героически стоек. Просто уже не оставалось сил не только кричать, а даже стонать. После очередного удара, когда казалось, глаза выскочат из орбит, я вновь провалился в забытье.

В себя пришел на мокром столе, все так же привязанный, но уже лицом вверх. Азиат, что-то бормоча на непонятном языке, раскачивал над моим животом потрескивающую и роняющую колючие искры до бела раскаленную кочергу. Стоило мне разлепить веки, как он тут же опустил железку.

В первое мгновение я ничего не почувствовал, лишь приглушенно зашипело и приятно пахнуло жареным мясом. Однако через секунду внутренности разорвала такая боль, что уже не было никакой возможности удержаться от истошного вопля. Затем, обессилев от крика, я окончательно сорвался в непроглядный мрак бездонного колодца…

Где-то недосягаемо высоко дрожало маленькое светлое пятнышко. Я рвался к нему сквозь упруго сопротивляющуюся, вязкую муть. Легкие полыхали нестерпимой болью от недостатка воздуха. Каждый гребок вверх давался с невероятным трудом. Руки и ноги отказывались повиноваться. Я обреченно понимал, что вырваться на поверхность не хватит сил, и соскальзывал обратно в ледяную беспросветную бездну.

Так продолжалось бесчисленное множество раз. Я бы давно давным-давно отказался от этих измотавших меня неудачных попыток всплыть, и уже исподволь растворялся в окружающей мгле… только вот голос. Едва слышный на самой грани восприятия, бубнивший что-то неразборчивое, но, тем не менее, чудесным образом вынуждавший снова и снова собираться силами в упрямом стремлении пробиться к свету.

И однажды липкий мрак сдался. Голова с ходу пронзила упругую пленку, грудь наполнилась опьяняюще чистым кислородом и… я сумел расклеить веки.

Свет керосиновой лампы резанул глаза, моментально наполняя их слезами. Сморгнув искажающую перспективу влагу, я увидел близкий, крашеный белым потолок, а скосившись в сторону, прикорнувшую в кресле женщину.

Словно уколовшись о мой взгляд, она внезапно встрепенулась, вскочила и, бросившись к кровати, склонилась над подушкой. Затем, истово перекрестившись, свистящим шепотом произнесла: «Слава Богу».

Голову приподняла мягкая ладонь, а к губам прикоснулся теплая кромка кружки. Я захлебываясь пил, пил, пил, и никак не мог напиться. Когда же, наконец, снова упал на подушку, то забылся уже не бредовым, а настоящим, глубоким, оздоровляющим сном…

Пробудился я по внутренним ощущениям около полудня и первым делом увидел счастливую улыбку Селиверстова. Заметив мои открывшиеся глаза, он радостно хлопнул себя по коленке и тут же скривился, ухватившись за раненое плечо.

— Болит? — прохрипел я, ворочая непослушным языком.

— Да ну, ерунда, — отмахнулся околоточный. — Ты-то как? А то я уж, грешным делом, похоронил тебя.

— Не дождетесь, — мои губы растянулись в подобии улыбки, но попытка приподнять голову породило столь сильное головокружение, что сознание вновь куда-то упорхнуло.

…Солнечный зайчик разбился на тысячи разноцветных осколков на внутренней поверхности век. Еще не открывая глаз, я почувствовал, как щеки коснулась прохладная струйка, напоенная ядреным холодком прозрачного морозного дня. Почему-то не оставалось никаких сомнений, что за стенами белым-бело от свежевыпавшего снега.

Но когда подручные Подосинского бросили меня в подземелье, на дворе стоял гнилой, бесснежный декабрь. Взгляд, бесцельно блуждающий по комнате, ярко освещенной бьющим прямо в окно солнечными лучами, уперся в сидящую в кресле с высокой спинкой Шепильскую, как обычно наглухо затянутую в черное платье. Слабая улыбка чуть тронула тонкие губы графини:

— С возвращением, Степан Дмитриевич.

До меня не сразу дошло, к чему она это сказала. Немного полежав и собравшись с мыслями, поинтересовался:

— И как долго я отсутствовал?

— Без малого четыре недели.

— Ну вот, Новый год пропустил, — почему-то именно это обстоятельство расстроило меня больше всего.

Шепильская поднялась и успокаивающе потрепала меня по плечу:

— Было бы из-за чего горевать. Сколько их у вас еще впереди, праздников-то всяких разных?

— Ваши слова, да Богу в уши, — прикрыл я отвыкшие от дневного света глаза. — Такими темпами до ближайшего бы дотянуть.

Графиня вздохнула и, уходя от скользкой темы, нарочито бодро продолжила:

— Я, пожалуй, пойду, а то к вам еще один посетитель рвется. Прямо спасу нет.

Еще не успела закрыться дверь за Шепильской, как в комнату влетел Селиверстов и с размаху плюхнулся в кресло, где до него сидела графиня. Едва сдерживая кипевшие внутри эмоции, в пол голоса спросил:

— Говорить-то в силах? Или как в прошлый раз?

— Ты, Петр Аполлонович, хотя бы поздоровался ради приличия, — дернул я уголком губ, изображая приветливую улыбку и выпростав из-под одеяла руку, протянул околоточному ладонь.

Тот пожал ее с такой осторожностью, словно хрустальную, на что я не смог удержаться: