Евгений Сыч - Ангел гибели

Но что-то уже сломалось в Роке, не в очередной раз, а кажется, в последний, и в нем начала расти холодная, словно бы окаменевшая еще до рождения решимость. Теперь ни люди, ни время не были уж властны над ним. Люди остались наверху, в городах и селениях, дворцах и хижинах, они отказались принять жизнь Роки в русло своих жизней, отстранили его, избавились от него. В их мире было душно от законов и традиций, он просто не понимал этого раньше. Мораль, религия, ответственность перед человечеством, идеалы, любовь, нравственная чистота — все эти понятия здесь, на острове, стали цветными фантиками от давно съеденных конфет.

Почему же он хотел выбраться? Чего он ждал от людей? Что мог им сказать? Сначала Рока старался не думать над этими вопросами, отгоняя их проверенным способом — выдвигая контра: а почему, собственно, он должен дать им, людям, что-то новое? Почему бы ему просто не стремиться к теплу человеческого общения? Нет, не это. Человеческого тепла? Плоть у мертвецов еще довольно долго бывает теплой, тело хорошо хранит тепло. Плоть, кстати, не так нежна и не так красива, как люди привыкли считать. Люди вообще чересчур много думают о себе. Они беззащитны друг перед другом и перед природой, и потому заслоняются сотнями табу, прикрываются фиговыми листочками понятий и слов. В мире немного тепла, не больше, чем на этом острове, где песок хранит его всю ночь, а днем снова пригревает солнце.

Чампи незадолго до своего конца сказал, что, сбрасывая человека в колодец, власти ставят его вне законов. Вне тех законов, что действуют у них, наверху. Он был прав по-своему, но не до конца. Наверху исполнение законов было гарантией спокойной жизни. Исполняешь — получаешь одобрение, уклоняешься — получаешь неприятности. Здесь, на острове, ни благ, ни неприятностей не ожидалось. Рока скоро понял это и приспособился. Его поведение в общем-то ничем не отличалось от поведения подопытной крысы, но, если объективно, любое государство и старается поставить человека в положение животного: крысы, кролика, обезьяны. Ярлыки тут не столь важны — чтобы воспитать из него примерного подданного. Рождается человек (попадает крыса в лабиринт), и его начинают обучать. За правильное поведение (с точки зрения организаторов эксперимента) крыса получает корм, в противном случае ее бьет током. И скоро крыса обучается, то есть делает только то, что нужно, и не делает того, чего нельзя. Выпущенная на свободу, она вновь станет жить по своему крысиному разумению — если только не забыла, не растеряла в лабиринте своих крысиных навыков.

Покорные и послушные жили наверху, на страшной земле. Слушались отца своего и Отца народа, вождя, жреца, слушались страшных богов, которых жрец вопрошал о жизни, когда бывало плохо. Били и ели зверей, собирали и выращивали растения. Бывали биты и едены зверями, и растения вырастали на их костях. Временами из дымки горизонта, из обреза опушек выходили их собратия, послушные другим отцам, жрецам и богам, и тогда надо было особенно внимательно прислушиваться к словам и опыту людей бывалых, чтобы уцелеть.

Да, случалось: накапливался собственный опыт, твердели мышцы, и сильные срывались, по случаю наговорив тяжелых слов, или молча, тишком уходили далеко и там, далеко, начинали новую жизнь. Забывалось послушание, пропадала вера. Но шли годы, росла вокруг сильного семья, умножалась его сила силой детей его, и в то же время слабел он сам, и легкое становилось тяжелым. И учили сильные подрастающих детей своих, что послушание — благо, вера в слова отца — закон. Мучительно напрягая память, вспоминали постепенно: нужен лабиринт порядка, чтобы, попав в него с детства, с рождения, человек не знал бы выхода, а знал лишь свой путь между стен лабиринта. Становилось государство. Это было мудро и дальновидно.

Когда стражники вели Року к месту казни, направляя движение остриями своих копий, он в последний раз, как казалось тогда — ведь вели же на смерть! — оглядывался по сторонам, впитывая краски, запахи, веяния живого мира, запоминая этот мир, как будто можно унести с собой память. Человек не волен в этом. Он прочитал, он не мог не прочитать: надпись была сделана над самым обрывом крупными, четкими буквами, словно напоминание, словно последняя заповедь, которую следовало унести из жизни: «Работа делает свободным». Он даже не усмехнулся нелепости этого лозунга в подобном месте, тогда было не до этого. Но он прочитал и запомнил, и сейчас все чаще вспоминал, словно это был ключ к освобождению из колодца, к открытию истины: «Работа делает свободным». В философском аспекте этот лозунг, конечно, был безукоризнен, ведь стоит поставить работу целью своей жизни — и ты свободен, пока работаешь. Он воспринял этот лозунг как затертое, забитое клише, и напрасно. В старом призыве скрывались глубины, не сразу постижимые и не каждому доступные. Он хотел стать свободным, выбраться из этого колодца, а для этого предстояло работать, работать в полную силу, каждый раз в полную силу. Чтобы стать сильнее самого себя. Сильнее других. Сильнее обстоятельств. Он знал это. По опыту знал. На собственной шкуре.

Теперь Рока стал есть людей и не испытывал особых угрызений, раз начав. Он поставил перед собой цель — выбраться. Есть людей было только средством. Заниматься благотворительностью? Ничего не выйдет. Проверено. Просто убивать выплывавших — болезненная жестокость и неоправданная к тому же. Есть — самое логичное.

Осужденные сыпались градом, как воронку где-то открыли. Выплывали немногие. Одного Роке хватало приблизительно на неделю.

Время вообще-то абстрактно, если только не привязано к процессам, укладывающимся в определенный срок, физико-химическим, например. Для человеческой жизни время абстрактно: в один и тот же отрезок человек может успеть бесконечно много и несопоставимо мало. Год может тянуться, как жизнь, а жизнь пролететь, как год.

Рока не считал дней своего пребывания на острове, потому что представлял это пожизненной пыткой, медленным концом, наказанием, продолжением тюрьмы. Он не был волен в течении времени, инициатива была не в его руках, и дни уходили медленно-медленно, ненужные, безжизненные. С появлением на острове Чампи часы для Роки побежали быстрее. Не то, чтобы жизнь обрела смысл, просто в ней появились какие-то видимые рубежи: час еды, час сна, скорей бы ночь, вот уже утро, вчера, третьего дня.

Теперь, когда у Роки была цель, цикличная замкнутость времени прорвалась, время заспешило, побежало. Высшее счастье в жизни, смысл ее — цель. Зачастую человеческая жизнь вся состоит лишь из выбора цели, в лучшем случае удается обрести ее и двинуться навстречу не по прямой, а хотя бы по боковой, извилистой дорожке. Те же, чья жизнь, как принято считать, бесцельна, постоянно ставят перед собой какие-то цели, незначительные для постороннего глаза, не цели по большому счету, а так, задачи, но ставят! Даже на досуге, когда человек предоставлен самому себе, он не может не скоординировать собственных сил, не направить их в какое-то русло. Одни ставят своей целью на отдыхе отоспаться. Другой желает почитать, опять же цель — прочитать, ума набраться, узнать, как люди живут, о чем думают. Уж не говоря о тех, кто на отдыхе квартиру ремонтирует, неприятности ближнему устраивает или интриги плетет. Человек использует любую возможность: неподвижный считает трещины над головой, мух, ворон; способный к движению ловит в прицел игрального автомата зыбкий силуэт самолета, спешит на танцплощадку, чтобы с девушками познакомиться, морду чью-нибудь набить или уж, на худой конец, по своей получить, — трудно без цели, практически невозможно.