Гейл Герстнер-Миллер - Тузы за границей

Желчь обожгла горло при мысли о том, что ему предстояло сделать. Он подавил ее, потянулся к нитке, дернул за нее. Дернул изо всех сил.

Мычание утихло. Негромкое постукивание башмаков по деревянному полу прекратилось. Грег поднял глаза. Маки склонился над ним с горящим взглядом.

Он стащил Аннеке с ног сенатора. Для своего роста он оказался довольно силен. Или, быть может, ему просто не терпелось. Маки вернул стул вместе с Хартманном в прежнее положение.

Собственное дыхание почти оглушало Грега. Он ощущал страсть, нараставшую внутри Маки, собрался с духом и погладил ее, затем принялся раздразнивать, разжигать.

Маки встал на колени перед стулом. Он расстегнул ширинку брюк Хартманна, просунул внутрь пальцы, вытащил член наружу, в пропитанный сыростью воздух и обхватил губами головку. Потом принялся двигать головой вверх-вниз, сначала медленно, затем все быстрее и быстрее. Его язык описывал вокруг головки круги.

Грег простонал. Он не может позволить себе наслаждаться…

«Тогда это никогда не кончится», – подколол его Кукольник.

«Что ты со мной делаешь?»

«Спасаю тебя. И обеспечиваю тебе лучшую марионетку из всех».

«Но он такой могущественный, такой… непредсказуемый».

Нежеланное наслаждение смешивало мысли, как осколки в калейдоскопе.

«Но теперь он у меня в кармане. Потому что он хочет быть моей марионеткой. Он любит тебя, так любит, как этой неврастеничке Саре и не снилось».

«Господи, господи, разве я теперь мужчина?»

«Ты жив. И ты переправишь это существо домой, в Нью-Йорк. И любой, кто встанет на нашем пути, умрет. А сейчас расслабься и получай удовольствие».

Кукольник взял верх. Как Маки сосал его член, так он сам сосал эмоции сумасшедшего мальчишки. Горячие, влажные и соленые, они потоком лились в него.

Хартманн запрокинул голову. У него вырвался невольный крик.

Он не кончал так с тех пор, как не стало Суккубы.

Сенатор Грег Хартманн толкнул дверь, из которой давным-давно выбили стекло. Он привалился к стене и стал смотреть на улицу, абсолютно пустынную, если не считать разбитых машин и сорняков, пробивавшихся сквозь трещины в мостовой.

С крыши дома напротив хлынул белый свет, режущий глаза, словно лазер. Он вскинул голову, моргая.

– Господи! – крикнул кто-то по-немецки. – Это сенатор!

Улица заполнилась машинами, вспыхивающими мигалками, шумом. Казалось, все произошло в одно мгновение. Хартманн увидел лиловые сполохи, искрами отскакивающие от волос Тахиона, Карнифекса в своем точно со страниц комикса сошедшем наряде… А из дверей и из-за автомобильных скелетов высыпали люди, с ног до головы одетые в черное, и принялись осторожно подбираться ближе, держа наготове неуклюжего вида пистолеты-пулеметы.

Позади всех он увидел Сару в белом плаще – это было столь вызывающе по сравнению с камуфляжем десантников.

– Я… я выбрался, – сказал он скрипучим, как несмазанная дверь, голосом. – Все кончено. Они… они поубивали друг друга.

Водопад телевизионных вспышек обрушился на него, белый и горячий, как молоко, брызнувшее из груди. Он поймал взгляд женщины. И улыбнулся. Но ее глаза сверлили его, точно стальные буравы. Холодные и жесткие.

«Она ускользнула!» И вместе с этой мыслью ужалила боль.

Но Кукольник не собирался мириться с болью. Только не в эту ночь. Он вторгся в нее через эти глаза.

И Сара бросилась к нему – руки широко раскинуты, рот – красная брешь, сквозь которую хлещут невнятные слова любви. Грег почувствовал, как марионетка обвила руками его шею и черные от раскисшей туши слезы полились на его воротничок, и проклял ту свою часть, которая спасла ему жизнь.

И глубоко-глубоко, там, где никогда не бывает света, Кукольник улыбнулся.

«Апрель в Париже». Деревья в роскошном бело-розовом уборе. Лепестки, душистым снегом опадающие к подножиям статуй в саду Тюильри и цветной пеной покачивающиеся на мутных волнах Сены.

«Апрель в Париже». Песня, так некстати всплывающая в его голове, когда он стоит перед скромным надгробием на кладбище Монмартр. Столь чудовищно неуместная. Он изгнал ее, но лишь затем, чтобы она вернулась вновь с возросшей настойчивостью.

Тахион раздраженно дернул плечом, крепче сжал скромный букетик из фиалок и ландышей. Хрусткая зеленая обертка громко зашуршала в послеполуденной тишине. Откуда-то слева неслись нетерпеливые гудки автомобилей: плотный поток дорожного движения полз по улице Норвен к базилике Сакре-Кер. Собор с его поблескивающими белыми стенами и куполами высился над городом света и грез, словно сон из арабских сказок тысяча и одной ночи.

«Когда я в последний раз видел Париж».

Эрл с лицом неподвижным, точно у статуи черного дерева. Лена, раскрасневшаяся, возбужденная.

«Ты должен уйти!» Взгляд на Эрла в поисках поддержки и утешения. Тихие слова: «Возможно, так будет лучше». Путь наименьшего сопротивления. Это так непохоже на него.

Тахион присел, смахнул лепестки, устилавшие каменную плиту.

«Эрл Сэндерсон-младший.

Noir Aigle [105], 1919—1974»

«Ты слишком зажился, приятель. По крайней мере, так говорили. Шумные, вечно занятые активисты могли бы использовать тебя куда лучше, хвати у тебя такта умереть в пятидесятом. Нет, лучше даже, когда ты освобождал Аргентину, отвоевывал Испанию или спасал Ганди».

Он положил букет на плиту. Под внезапным порывом ветра нежные колокольчики ландышей затрепетали. Точь-в точь ресницы юной девушки за миг до поцелуя. Или ресницы Блайз за миг до того, как расплакаться.

«Когда я в последний раз видел Париж».

Холодный безрадостный декабрь и парк в Нейли.

«Блайз ван Ренссэйлер, известная также под прозвищем Мозговой Трест, скончалась вчера…»

Он неуклюже поднялся на ноги, платком смахнул землю с коленей брюк. Торопливо, с чувством высморкался. Беда с этим прошлым! Никак оно не желает превращаться в прах.

Поверх плиты лежал большой замысловатый венок. Розы, гладиолусы и ярды лент. Венок почившему герою. Он не выдержал и ногой смахнул его с плиты. Затем презрительно прошелся по нему, сминая каблуками беззащитные лепестки.

«Предков не разжалобишь, Джек. Их тени будут преследовать тебя».

С его предками все именно так и было.

На улице Эте он подозвал такси, выудил бумажку с адресом, на полузабытом французском назвал кафе на левом берегу. Откинулся на сиденье и стал смотреть, как мелькают мимо темные неоновые вывески. «XXX, Le Filles!», «Les Sexy». Странно видеть всю эту грязь у подножия холма, чье название переводится как «гора мучеников». На Монмартре погибали святые. На этом холме в тысяча пятьсот тридцать четвертом году было основано Общество Иисуса [106].