Андрей Столяров - Вид с холма

— Гражданин такой-то?..

— Да…

— Проедемте с нами!..

У героя дико, будто в припадке, прыгает сердце. В глубине души, в тайниках сознания он все же не верил, что это возможно. Сколько бы разоблачительных документов ему ни прислали, сколько бы показаний, свидетельств ему ни пришлось бы прочесть. И вот теперь это невозможное начинает овеществляться. Он замечает, что на вошедших действительно — гимнастерки довоенного образца, перетянутые портупеями, какие уже давно вышли из употребления, что они — в сапогах, отливающих бутылочной чернотой, а у старшего вместо погон — лычки с непонятными знаками различия.

Впрочем, все это он восстанавливает в памяти позже. А в тот момент, как и большинство людей, пребывавших в подобном положении до него, он перестает что-либо соображать, пятится от демонов, вынырнувших из тьмы, лепечет что-то жалкое и беспомощное. Что-то вроде: какое вы имеете право?..

Никто его, конечно, не слушает. Двое вошедших сноровисто заламывают ему руки, протаскивают на площадку, по лестнице, так что ноги у него бегут сами собой. Все это — энергично, не задерживаясь, не останавливаясь. Герой опомниться не успевает, как оказывается на улице. Ругань, толчок, за ним с лязгом, с ужасным скрежетом захлопывается железная дверь. Он лишь краем глаза успевает заметить, что машина, ждущая у парадной, тоже старого образца: тускло-черный фургон, «воронок», какие он видел в кино. Внутри — тусклая лампочка, забранная решеткой, цинк обивки, две деревянных скамьи по бортам. «Воронок» тут же трогается. Обещанной помощи нет. Позже, когда это уже не будет иметь значения, выяснится, что сигнализация, поставленная в квартире, не сработала: милиция и не думала выезжать, сотрудник частной охраны «воронок» проглядел, во всяком случае клялся, что никакие машины к парадной не подъезжали, а видеокамеры, хоть и были в исправности, но зафиксировали лишь перемещения неясных теней: не разобрать ни лиц, ни фигур. Идентифицировать что-либо по этим записям было нельзя. В общем, герой оказывается в ловушке, которую сам же себе и устроил.

Ему это становится окончательно ясно, когда минут через пять «воронок» куда-то сворачивает, тормозит, снова лязгает дверь: Выходи!.. — и его тем же способом, заломив руки за спину, протаскивают по обшарпанному коридору. Обстановка в кабинете говорит сама за себя: наглухо зашторенное окно, стол с чернильным прибором, видимо, привинченным к основанию, по краям — две лампы, так чтобы свет от них бил прямо в лицо, на стене, в строгой раме — портрет основателя ВЧК. Все — как изложено в присланных ему документах. Последние сомнения рассеиваются через пару секунд. Старший в группе, звание которого остается загадкой, бросает фуражку (она, мелькнув окантовкой, исчезает во тьме) и, не присаживаясь, подавшись вперед, суровым голосом требует, чтобы герой, ничего не утаивая, рассказал о своей антисоветской деятельности.

— Запираться бессмысленно!.. Нам все известно!.. — Вдруг бухает кулаком по столу. — Молчишь, сволочь?!.

И далее начинаются, может быть, самые тяжелые страницы романа. Если бы герой попал в этот водоворот, скажем, через несколько дней, или если бы сейчас у него было хоть десять — двадцать минут, чтобы собраться с силами, отдышаться, внутренне подготовиться к тому, что ему предстоит, он, вероятно, вел бы себя совершенно иначе. Однако нет у него ни дней, ни минут. Пылают лампы. Громыхает по кабинету нечеловеческий голос. Едва герой начинает бормотать что-то несвязное, как на него сбоку обрушивается беспощадный удар. Бьют кулаком прямо в ухо. А когда героя поднимают с пола и снова водружают на стул, еще один страшный удар обрушивается с другой стороны. Потом — еще и еще… Всякий раз, когда он пытается что-либо объяснить, его бьют то справа, то слева.

Сколько это продолжается, понять невозможно. Герой мгновенно теряет всякое представление о ходе времени. Он видит только палящий свет, все более нестерпимый, слышит гул, как будто лупят палкой в тупой чугун, чувствует вспыхивающую в голове боль, которая опрокидывает его со стула на пол. Он уже ничего не соображает. Не осознает — где он и что. Жаждет лишь одного — чтобы это немедленно прекратилось. Все человеческое в нем сразу сминается, и чтобы вырваться из мучений хоть на пару минут, он, точно в бреду, начинает называть имена и фамилии. Причем, смятение, в котором он пребывает, не оставляет ему шансов придумать что-нибудь правдоподобное. Он просто не успевает сосредоточиться. И потому — это имена и фамилии реальных людей. Он называет журналистов, с которыми когда-либо имел дело, естественно — главного редактора еженедельника и всю редколлегию, выкапывает из памяти каких-то давних своих приятелей, пристегивает сюда тех, кого вообще никогда не видел. Ему даже не приходится сочинять никаких подробностей. Следователь, видимо, поднаторевший в такого рода делах, сам подсказывает ему необходимые сведения: встречи, где обсуждались действия, направленные на подрыв конституционного строя, мнения и высказывания, свидетельствующие о критике проводимых в стране реформ, явки и обстоятельства, при которых он получал деньги от зарубежных спецслужб. Все — очень убедительно, с числами, с конкретными суммами. Герою остается лишь подтверждать, что — да, все было именно так. Неуклонно, как тень, просачивающаяся из сна, возникают контуры грандиозного заговора против России. Финансируется он, с одной стороны, Европой, с другой — Соединенными Штатами, и имеет целью территориальное расчленение Российского государства. Этакая любопытная метаморфоза, показывающая, по мысли автора, как прошлое смыкается с настоящим.

Нельзя сказать, что герой не пробует разорвать эту душную паутину. Время от времени он пытается возражать против наиболее одиозных формулировок: что-то такое мычит, корежится, мелко трясет руками. В какой-то момент, собравшись с силами, даже вполне осмысленно заявляет, что это — полная чушь. Ни один здравомыслящий человек в нее не поверит. Заканчивается это каждый раз одинаково. Кто-либо из охранников бьет его кулаком сбоку. Вспыхивают звезды боли, мир опрокидывается. Поднятый с пола герой немедленно подтверждает все, что только что отрицал. Впрочем, он не так уж и протестует. Та же слабость, тот же испуг, что смяли его уже в начале допроса, теперь подсказывают спасительное оправдание. Внятный голос шепчет откуда-то из глубины, что пусть кошмар превратился в реальность, но это не навсегда. Ночь когда-нибудь завершится, стрелки часов не останавливаются ни на мгновение, с рассветом, как он помнит из документов, тени уйдут туда, откуда пришли. В его распоряжении будет, практически, целый день. Он успеет предостеречь людей, спасти, принять меры. Единственное: время в этой реальности тянется слишком медленно. Если его сейчас увезут, то — все, обратной дороги не будет. Это он в каком-то наитии понимает. И потому когда в допросе образуется тревожная пауза, когда следователь, общем уже удовлетворенный, требует назвать еще одно имя, герой, исключительно чтобы выиграть несколько драгоценных минут, упоминает Лару.