Александр Борянский - Время покупать черные перстни

— Что это? — закричал оружейный мастер, очумело покрутив головой.

— Ты про перемену декораций? Насколько я понимаю, адаптизол, принятый перед нуль-перелетом, перестал действовать. У меня масса тела поболее твоей, и я уже несколько минут воспринимаю Полинту не так, как прежде.

— Чудеса, да и только! Амбар какой-то…

— Какие же это чудеса? Сам говорил, «последнее слово медицины». Ты знаешь, я только сейчас понял одно, Кондрат. Амбар не амбар, а вот мешки мне уже попадались. И запахи… Впечатление такое, что адаптация моей нервной системы к адекватному восприятию окружающего протекала не так гладко, как у тебя…

— Ты хочешь сказать, что все наши злоключения на Полинте были галлюцинацией? Что на самом деле не было ни охоты на догматерия, ни покушений? Просто бродили мы по громадному амбару наподобие дезинфекторов, и окружали нас пыльные мешки да кожаны с нетопырями?!

— Нет. Я хотел сказать то, что я сказал. Адаптизол действительно помог нам поверить, что аборигены такие же, как мы сами. Мы общались с ними, ругались и даже оказались втянутыми в интригу. Но действие препарата окончилось, маятник приспособляемости наших организмов резко качнулся в противоположную сторону, и местные жители стали выглядеть пыльными мешками с ячменем. Истинная же реальность находится где-то посредине между этими полюсами.

— Неужели и мы для кого-то такие же мешки?!

— Возможно, — Межзвездный Охотник вздохнул. — Иногда посмотришь на ночное небо, полное звезд, вообразишь картину мироздания — и покажешься рядом с нею такой ничтожной пылинкой, что дух перехватывает! Все помыслы, чаяния и поступки выглядят такими мизерными, что хочется выть на луну! Где-то вспыхивает Сверхновая, а ты в очереди за молочным коктейлем скандалишь, сталкиваются радиогалактики, испепеляя мириады миров, а тебе зуб мудрости покоя не дает, Вселенная сжимается в точку, а билетов на Сублимоцарта не достать!

— Неужели все так? — встревожился Зурпла.

— Нет, — засмеялся Виктор. — Когда меня обуревают мысли о смысле бытия, выход один: посмотреть в глаза Константе. Посмотрю, и на душе станет легче и спокойнее. Константа, как надежный якорь, держит меня во время любых передряг. Сразу начинаешь понимать слова великого поэта, что «любовь движет солнца и светила…». Обитателям Вселенной не хватает любви, отсюда и страх, и зависть, и ненависть к чужакам, и кровопролитные войны… Смысл существования человечества — нести по Галактике мир и любовь!

— Но любовь подразумевает взаимность! — засомневался в основаниях доктрины Зурпла. — Я убедился в этом здесь, убедился на собственной шкуре!

— Конечно, ты прав, Кондратий, — согласился Виктор Джонг. — Но я верю, придет такое время, когда никаких фингалов на свете не останется и без наших «Уби Вальтеров»!

У выхода лежала большая голая крыса, в профиль похожая на жабу. Виктор наклонился и поднял ее за розовый хвост. От резкого движения детектив вывалился на пол, шурша страницами. С пестрой обложки на землян смотрел осмысленным взглядом щекастый младенец в стереонаушниках, восседающий за концертным роялем. Малиновый заголовок книги извещал, что это — «Рождение Сублимоцарта» известного писателя графа Бронтекристи.

Джонг перевел взгляд на дохлого грызуна. На шее у него болталась медная ладанка на линялой ленточке, а на задней лапке синела наколка «Ом мани падме хум».

— Вот и ответ на твой вопрос о галлюцинациях. Будь добр, подколи догматерия к отчету, Кондратий!

Подобрав творение графа Бронтекристи, Виктор толкнул дверь. Она со скрипом отворилась, и друзья увидели, что на дворе льет как из ведра. Они раскрыли зонтики и шагнули в темноту сквозь стеклярус дождевых струй.

Рассвет еще не занялся, хотя краешек, неба над горизонтом порозовел, как девичье ушко накануне первого трепетного свидания.

Земляне, высоко подымая ноги и оскальзываясь на размокшей глине, дошлепали до коновязи, у которой их поджидала двухместная ступа, в которую превратилась нуль-капсула.

Они вскочили в ступу и…

Что его, разумеется, всего лишь до поры до времени спасало — так это то, что в него никто не верил. То есть даже и не в него самого (хотя в него тоже никто не верил! Но не это сейчас важно, не это!), а в его способности. Ну или как там их правильнее будет назвать? Дар, что ли?

У всех в головах сидел стереотип. Все знали, каким был этот незадачливый и неуклюжий юноша в семнадцать лет, и в двадцать пять, и в тридцать… Дальнейшее просто и незатейливо можно экстраполировать хоть и до могилы. Недотепа, неудачник, жена уйдет (всю жизнь будет перерывать тайком: это ж надо! На какое ничтожество истратила лучшие свои годы! Хотя, коли по правде, то не все лучшие годы, а их остаток. Подаренный ему без особой любви, из страха, что окажется никому не нужной. Как не смогла стать нужной тому человеку, который нужен был ей для счастья. И потом даже и тому, с которым счастья не могло, не должно было быть, неоткуда. Но должно было быть благополучие и покой. Так и этого не вышло!), что и произошло, когда ей было тридцать четыре, а ему тридцать два — Зинаида была чуть его постарше…

Младшим инспектором он будет вплоть до поры, когда все его сверстники станут старшими инспекторами, а кто так и советником. И в инспекторы его переведут со скрипом, и не на среднюю, а на минимальную ставку, единственного в отделе… В общем, горестная, мелочная жизнь его будет длинной цепью мельчайших унижений, копеечных забот, несуразных случайностей и несчастных совпадений. Впрочем, нет. «Несчастных» — слишком крупное слово для обозначения тех невзгод, что с ним стрясались. Понимаете, все это было мелкое, серое, а не траурно-черно-бархатное… Серенькое в крапиночку…

Но он понимал, что этот его портрет, вовсе не похожий на то, каков он теперь, а только на тридцатилетнего, прикрывает не хуже шапки-невидимки! Никому не интересно, каким он стал. Потому что из того, каким он был, интересного ни-че-го получиться не могло…

На него все давно плюнули, махнули рукой и оставили в покое. Даже самые доброжелательные. Но он понимал, что это не навек. Рано или поздно его новый облик прорвется сквозь пелену стереотипа, и тогда… Тогда все увидят…

А что увидят-то? Но об этом позже. А сейчас еще немножко о прошлом. О безвозвратно ушедшем, мерзком и желанном, недосягаемом собственном его прошлом…

В начальной школе у него была не то что дурная — дурацкая привычка: кто-то что-то натворил, учительница спрашивает у класса: «Кто это сделал?», а он сидит и ухмыляется во весь рот, а то и вовсе ржет вслух. Его и наказывали, как очевидного виновника, за проказу, о которой он, скорее всего, сейчас только и услышал. И даже не столько за содеянное, сколько за отношение к своему поступку: ишь, набедокурил и скалится! Это же ранний цинизм! Ну, натворил, так опусти голову, потупь глаза, выговаривай с трудом слова очередного раскаяния навек… А то ишь какой!