Александр Борянский - Время покупать черные перстни

Потом покаянное настроение проходило, и он опять становился бодр, весел и почти что самоуверен даже. Особенно если вослед за приходящей в конце дня и на всю ночь хандрою был будничный, рабочий день. По выходным выходить из тоски было сложнее.

Наконец, в один праздничный день, на третий год благополучия нашего героя, он поддался хандре, печально вздыхая, перестелил постель и улегся в соответственном настроении. И приснилось ему, что идет он по серому мерцающему коридору, без видимых светильников, без окон, не совсем по темному, и знает точно: шестую дверь налево ему надо будет отворить. Одна, вторая… Кто там ухает и стонет за четвертой дверью? Человек ли, зверь ли? Но мимо, мимо…

Вот нужная ему дверь. Низенькая, широкая, ярко-белая. И грязноватая. Ручка в метр длиною. Торкнулись. Ну да, конечно, сидит он, грустный-грустный, хвост теребит. Шишку волосяную на конце хвоста общипывает. И в ответ на «Здравствуйте» говорит с такой мировой скорбью в голосе:

— Да здравствуй, здравствуй. Что ты, здоровья мне желаешь, что ли? Так мы и не болеем вовсе. А желаешь ты мне, чтобы я со своим подарком сквозь землю провалился. Освободил тебя. Но чтобы не весь дар везучести забрал, а избыточную часть. Чтобы тебе оставалось хорошо, но никому плохо от этого не было. Так?

— Ну, так, — понуро согласился мой персонаж.

— Ну так фиг тебе! Все или ничего! Третьего не дано! И знаешь, почему?

— Не знаю.

— Потому что везучесть дискретна. Знаешь такое слово? В своем институте ты его проходил, а в своей конторе позабыл. Квантованная штука везучесть. И квант ее чуток больше одной человеческой жизни. Так что ни поделить, ни разбавить, сам должен понимать, невозможно. Отобрать совсем — могу. Но ты ведь сам этого не захочешь, да?

— Да. А все же почему мне столько везучести, явно больше, чем в среднем везучему человеку?

— Почему, почему. Потому. Поздно начал, потому что, и времени у тебя в запасе не семьдесят лет, а сорок пять… Ох! Я ж не имею права разглашать…

— Тридцать два да сорок пять… Ну, будем даже считать, тридцать три, там без двух месяцев было… Семьдесят семь лет. Неплохо.

— Уфф! Если б тебя это не устроило, я б не знал, что делать. В этаком случае втык от начальства гарантирован. У нас строго.

— Строже чем у нас?

— А то как же! Наше начальство совершенно бездушное…

— Слушай, в прошлый раз ты говорил, что технику одушевляете, вроде нашего ЧПУ…

— Ну, это так, версия. Не мог же я сразу всю правду незнакомому человеку… Вдруг возьмешь да и продашь начальству?

— Я? Чего ради?

— Ну, честно сказать, у него есть «чего ради». Бессмертие, к примеру.

— Но тоже без заднего хода, квант больше человека?

— Гы! А ты понял нашу систему! Конечно!

В общем, припертый к стенке, мой персонаж признал, что на самом-то деле ничего на свете не хочет менее, чем расстаться со своим везением. И решили оставить пока все как и было.

Уходя вглубь своих мерцающих жемчужно-серых коридоров, бес угрюмо гундел:

— Ну, ты им все. А они так и норовят отделаться. Будто ни мы, ни наши дары им ни к чему. Нет, без души проще жить. Я бы с ними нипочем бы не поменялся!

…Сны свои мой персонаж всегда помнил нечетко. Вот и после этого проснулся в холодном поту: он не мог вспомнить, отказался от везения или не отказался… Он сунул ноги в тапочки и… И правый вот он, а левого на месте не оказалось! Понимаете, он уже привык: как бы ни снимал, где бы ни бросал — утром место тапочек там, куда ноги спустишь, садясь на кровати. И вдруг… Липкий противный пот струйкой стекал вдоль позвоночника. Ну, все! Снова ужасы быта, снова все мерзкие мелочи жизни…

Пришлось нагнуться, поискать под кроватью, там, куда от поднимающегося солнца отступила ночь. Нашел. Оказывается, в тапочек наделал котенок, которого он завел недавно. Стало быть, судьба его хранит? Стало быть, судьба его хранит! Стало быть, не отдал он во сне бесу свое везение, изнемогши под его тяжким бременем… Ну и ладно, потянем дальше. Тянуть еще сорок пять лет!

В этот день он почти не замечал невезенье вокруг и чувствовал себя превосходно. Назавтра опять сначала, и так далее. Но он уже знал, что не поддастся хандре!

И ведь сто, нет, тысячу лет ей говорили, что добром это не кончится, не может кончиться! Что вовсе не девичье, и уж тем более не женское (с девичьими делами теперь, в эпоху чемпионов мира по женскому самбо и моторизированных рокерш, стало окончательно неясно, какие дела девичьи, а какие — нет. А, впрочем, ведь и с женскими то же самое! Хоккеистки, гонщицы…). Да, кстати, а как будет слово, обозначающее «борца женского пола», звучать? Кандратьев утверждал, что «Борька». Майя аж дверями хлопать начинала, как это слышала.

В раннем детстве, когда еще в райцентре жили, кабан у них был, Борька. А этот насмешник ее кабаньим именем окрестил! Вообще он псих, этот Кандратьев! Был, как все люди, Кондратьев. Потом решил выпендриться, уплатил там сколько положено — и на пятый курс пришел уже с буквой «а» в фамилии. Теперь он, конечно, на земле единственный. Это у него бзик такой, быть единственным, первым, непохожим. Он ее в прошлом году просто замучил: «А я у тебя первый? А какой? Ну, по счету? А в это место тебя до меня целовал кто-нибудь? А в это? А сюда?» И попробуй объясни ему, что все всех во все места целуют, и найти нецелованное мужчиной место на теле двадцатидвухлетней женщины, наверное, так же сложно, как в Москве сыскать место внутри Садового кольца, куда не ступала нога человека. Ну да, она его любит. И тех, кто был до него, тоже любила. А как же? Без любви это — безнравственно. Конечно, любила. Ну, ошибалась. Все было немножко не совсем то. И с ним еще не до конца ясно, он вполне то, или тоже не совсем то. И ей, конечно, хочется, чтобы он оказался вполне подходящим, ей давно пора замуж и деточек рожать. Она же здоровая, темпераментная баба. В зеркало по ширине бедер не вмещается! Но ошибиться и потом всю жизнь мучиться? Нет! Двадцатый век. Ошибки женщины в наше время почти все поправимы…

А Кандратьев ей серьезно нравился. И как хозяин, и в постели, и всяко. Вот только…

Вот только это стремление выпендриться, подчеркнуть свою особость. Он не объяснял, зачем это, только говорил тихо, но неопределенно: «Так надо!». И Майя, которой так хотелось подыскать оправдание, извинение или хотя бы уж объяснение каждому шагу своего избранника, для себя придумала такое: он, наверное, пришелец и ждет своих, корабль связи там, что-нибудь в этом роде. А чтобы не затруднять поиск, делает так, чтобы в любой толпе не затеряться. Что? Глупо и маловероятно! Ну да, конечно. Зато ведь как интересно! Такому можно все простить, правда? Он же старается, он хочет как лучше. Но он чужой тут, он не знает, как этого добиться, чтобы всем было хорошо. И попадает впросак то и дело. Нет, она должна, понимаете, просто обязана быть с ним рядом. Ничего более. Просто жить с ним рядом, каждый день, просто приучать его своим примером к тому, чего людям надо. Не надо ничего неестественного. Просто жить.