Андрей Марченко - Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых

Когда на востоке обозначилась бледная полоска рассвета, на баке прозвенели семь склянок. Изможденные официанты, словно призраки, сновали среди столиков на открытой верхней палубе. Но вот исчезли на камбузе залитые вином скатерти, музыканты спрятали скрипки в футляры, и последние гуляки разбрелись по каютам. Золотые электрические шары над палубой медленно погасли, и пала тьма. В тишине едва слышно стучала где-то во чреве судна машина, да если перегнешься через борт – услышишь мерный плеск морских волн.

В почти непроглядной темноте на баке недвижно стояли три тени. Соленый свежий ветер порывами налетал на судно. Молчание. Тлеющий бессонный огонек трубки. Хлопанье черных крыльев плаща. Но вот рассвет нагрел восточную кайму горизонта до тусклой голубизны, и на ее фоне проступил волевой горбоносый профиль в плюшевом кепи, окаймленный профессорской щеточкой бороды.

– Товарищ Хесслер, что со временем?

– Через два часа прибываем, – глухо отозвалась тень слева.

Обладатель орлиного носа сурово свел брови, словно эта информация несла в себе серьезную проблему. Хесслер, запахнув пальто, широко расставив ноги в галифе и кожаных сапогах, смотрел вперед – с невозмутимостью станкового пулемета. Его скуластое лицо было чисто выбрито. Выбившиеся из-под фуражки черные волосы трепал ветер. Папироса в углу рта рдела скрытой яростью.

Солнце выскользнуло из-за неровной кромки гор на горизонте – и в мир вернулись краски. Белый, как крыло чайки, теплоход «Новониколаевск» величественно рассекал малахитовые водяные валы в золотых искрах пены; ночная тьма оставалась позади, словно корабль вышел из какого-то иного мрачного мира – а прямо по курсу поднимался из волн огромный город в густой зелени пальм и вечном рокоте прибоя. Город устремившихся к небу колоколен и минаретов, город-дом тысячи кораблей и миллиона лодок, с берегами, украшенными кремовым мрамором дворцов и темным камнем тысячелетних крепостных стен.

– Товарищи, – мрачно, почти скорбно сказал орлиноносый (в утреннем свете стало видно, что волосы его белоснежно седые, а глаза окружает сетка морщин), и его спутники приблизились. Хесслер злым щелчком запустил окурок в волны. Третий товарищ, невзрачный молодой человечек с соломенной щеткой усов и серыми глазками, вцепился ладонями в борт и ловил каждое слово, – товарищи, мы с вами прибываем на землю заклятого классового врага. Сохраняйте пролетарскую бдительность. Партия дала нам задание – стать свидетелями этой буржуазно-монархической комедии, и не более. Сохраняем видимость дипломатии… хотя отношение врага к нашей республике известно. Вам слово, товарищ Нойер.

Соломенноусый Нойер хмуро кивнул:

– Мы все – дети интернационала, товарищи, но не стоит забывать, что говорил об этом варварском народе Маркс: славяне – угнетатели всех революционных наций. Недалек тот час, когда цивилизованные народы вступят в ожесточенную борьбу за освобождение рабочего класса всего мира. И кто знает, не станет ли буржуазная Россия самой черной, самой опасной скалой на нашем пути?

На палубе стали появляться пассажиры, и троица товарищей перешла на шепот.

Тем временем мимо потянулись бесконечные причалы и доки, закрыли небо тронутые ржавчиной бока судов со всех концов света; проводил гостя грозными жерлами пушек линкор с Андреевским флагом, закачались над набережной темно-зеленые лапы пальмовых листьев – и вот выплыл, поднялся плавно из глубины порта розово-белый неоготический замок: морской вокзал. Над входом в здание вокзала ветер с трудом разворачивал тяжелые бело-сине-красные шелка и черно-желто-белые знамена царской династии. Звонко ударил колокол. С грохотом побежали усатые матросы в белых рубахах. Мгновение – и теплоход замер у пристани в паучьей сетке швартовых.

«Классовые враги» встретили гостей у сходней с прохладной вежливостью. Обязательные формальности постарались по возможности сократить. Молодой паспортист в синей фуражке сверился со списком и оттиснул в дипломатических паспортах круглые печатки виз с двуглавым орлом – срок пребывания неделя: с 5 по 12 июня 1937 года. «Без права покидать пределы Константинопольской губернии».

– Оружие, драгоценности? – на хорошем немецком поинтересовался чиновник.

– У нас дипломатический статус, позволю напомнить, – нервно качнулось плюшевое кепи.

– Декларации всё равно нужно заполнить, – чиновник был само терпение.

Хесслер выступил вперед.

– Вы не смеете задерживать нас, – с перекошенным от злобы лицом проскрипел он, – не пытайтесь унизить в нашем лице наш народ и страну.

– Но господа…

– Никакие мы вам не господа!

Молодой человек за стеклом покрылся пятнами:

– Как бы вы себя не называли, но у нас тут особый режим, и все прибывающие на коронацию гости заполняют декларации, в этом нет ничего унизительного для…

– России никогда не победить Германию! – оборвал Хесслер.

– Вот возьмите, – Нойер бросил в окошко три торопливо заполненных бланка, – идемте, Хельмут. Не стоит повышать голос, мой друг.

– Кто ж такие? – с интересом спросил паспортиста пожилой жандарм, после того как восьмицилиндровый черный «Бьюик» с красным флагом на капоте исчез в клубах пыли за кипарисовой аллеей. Страж границы показал список:

1. Конрад Миллер – глава делегации, Народный комиссар иностранных дел Союза Социал-Демократических Республик Европы.

2. Конрад Нойер. Помощник секретаря Центрального Комитета Коммунистической партии ССДРЕ по международным вопросам.

3. Хельмут Хесслер, помощник Народного комиссара иностранных дел ССДРЕ, Народный трибун Баварской советской республики.

– Вишь ты, немчура, понаехали к нам, – усмехнулся жандарм в густые усы. – Ништо, скоро перевешаем всех красноперых, попомни.

Оливер Фогт неохотно открыл глаза. В окно гостиничного номера лился тусклый утренний свет, казавшийся продолжением странного, тревожного, но в то же время приятного сна. Беспокойство скользило где-то по грани дремлющего сознания, похожее на мрачную тень на грозовом горизонте; но буря была еще где-то далеко в будущем, а настоящее горячо пульсировало в груди, медленно утекало сквозь пальцы, настоящее состояло из нежности и покоя. Сон был напитан теплым запахом женщины… но сейчас запах исчез, и Фогт больше не хотел оставаться в этом сне.

– Полина? – шевельнулись губы.

Постель рядом пуста, но еще теплая. На письменном столе в хрустальной вазе дремали чайные розы, в сумраке огромные пушистые бутоны казались черными. Полупустая бутылка дорогого цимлянского вина. Раскрытая на середине походная тетрадь, склянка чернил и перо. На тумбочке у кровати холодно блеснул новенький шестизарядный револьвер.