Андрей Марченко - Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых

Клим Григорьев спустился на залитую солнцем улицу купить жареных каштанов. Очень ему нравились здесь, на юге, каштаны – крупные, нажористые, как картошка. В его родном Царевококшайске съедобные каштаны не росли; в Петрограде и Вятке, где ему приходилось жить, тоже. Он надвинул на лоб засаленный картуз, проводил взглядом грохочущую болгарскую арбу с дынями, в два ловких прыжка пересек мощенную булыжником улицу и оказался на базаре. Руки в брюки, вальяжно пошел по рядам, ощупывая масляным взглядом дородных, разодетых торговок.

– Каштанчик почем, кума?

– Двугривенный за куль, солдатик.

– Жадно, жадно, – ухмыльнулся Клим, открывая ровный ряд коричневых, с дыркой, зубов.

Сторговались на пятнадцати копейках. Григорьев прижал красной мозолистою ладонью газетный кулек с каштанами и вернулся в квартиру. Здесь было сумрачно и пахло прелью. Он постоял в прихожей, разглядывая помятое отражение в зеркале. Открыл рот, потрогал пальцем дырку между зубами, сплюнул на стену. Не красавец, но сойдет.

– Вы же-ертвою па-али в борьбе ро… ковой, – угрюмо промычал Григорьев.

Сел на табурет у окна и принялся грызть каштаны, бросая кожуру под ноги. Пилипчук с осуждением смотрел на него из угла комнаты выкаченными белыми глазами. Раскрытый окоченевший рот его напоминал букву «о». За стеной возилась, жалобно пискала крыса. Григорьев нашел взглядом бабешку в красной шали, что продала ему каштаны, мысленно раздел ее, ухмыляясь.

– Вы отда-а-али всё, что могли за… хрух-хрух, него… за жизнь его, честь…

От Пилипчука начинало попахивать, но это уже не имело значения. Коронация начнется сегодня в шесть вечера (он бросил взгляд на ходики: была половина первого), а там – кто знает, куда нелегкая вынесет.

– …и свобо-о-о-ду… хрух…

Пилипчук предлагал собрать адскую машину и подорвать ее в толпе, когда царь будет проезжать мимо. Они добрались до Синопа от Батуми на рыбацкой шхуне, а затем на перекладных – до Константинополя. Уже за месяц до коронации они были на месте – и такое долгое ожидание плохо сказалось на Пилипчуке. Он всё больше пил, затем у него сдали нервы. Два дня назад он стал надрывно кричать что-то о бесах, дьяволе и преисподней – и Клим вынужден был успокоить друга в своих ласковых медвежьих объятиях. Когда он нежно – возможно, слишком нежно – сжимал шею Пилипчука, раздался тихий щелчок, и окутанный облаком водочных паров товарищ осел в углу, тихий и просветлевший. В его глазах, что вскоре покроются белой пленкой, застыли благодарность и удивление.

– Вы же-е-ертва-а-аю па… ли, – снова завел Григорьев.

Он знал только первый куплет.

Обрезки проводов недоделанной адской машины поблескивали под изголовьем турецкой тахты. Григорьев отогнул край отставших обоев и выудил плотный, многослойный сверток в маслянистых пятнах. Аккуратно, заботливо разложил на столе восемь липких цилиндров желто-бурого цвета. Адскую машину без Пилипчука не собрать, придется сварганить бомбу по старинке.

– Вы отда-а-али всё, м-м-м, – скривившись от резкого химического запаха, он принялся укладывать бруски в штабель, затем плотно обмотал их бикфордовым снурком.

Примерил за пазухой… под его бесформенным пиджаком никто не заметит, ага.

Краем глаза он заметил движение в углу и хмуро посмотрел на круглый окоченевший рот Пилипчука.

– Что ж ты, гнида… уж сдох так сдох. А еще друг.

Я тебя жду, как будто сказали белые глаза. Здесь, в аду, всё не так, как ты думаешь.

– Сукой ты был – сука и после смерти.

Здесь мы все ждем тебя, Климушка. Ад – это такая комната без дверей и окон, здесь нет ни чертей с вилами, ни огня, мы здесь по очереди играем в карты, и к ночи ты будешь с нами, мил человек…

Григорьев снова смотрел в окно на торговку в красном, и голос Пилипчука исчез. Клим зашуршал кульком, отыскивая каштан покрупнее. Где-то далеко, в парке, оркестр играл печальный довоенный вальс, мелодия настойчиво пробивалась сквозь щель форточки в сумрачную пыльную духоту, мелодия сбивала его собственную песню – и Клим хлопком закрыл окно.

– Вы жертвою па-а-али… хрух-хрух…

На площади у Святой Софии установили в несколько ярусов стоячие трибуны с резными перилами для гостей: иностранных посланников, высших военных чинов и духовенства (в сам собор войдет лишь Патриарх со свитой, члены августейшей фамилии и царствующие особы Великобритании, Сербии, Болгарии, Норвегии и Швеции – других королевских домов в Европе не осталось). В два часа дня по трибунам и под ними пошли вооруженные ижевскими автоматами жандармы в парадных белых мундирах, тщательно проверяли каждый аршин земли. Лохматые кавказские овчарки поводили умными мордочками, обнюхивали каждый камень. Вдоль дороги, ведущей к морю, флористы снимали с грузовых машин букеты цветов в огромных фарфоровых вазах – все вазы также с пристрастием осматривали.

К трем часам к оцеплению начали сползаться зеваки, запасшиеся семечками, изюмом, сушеным инжиром. Слышалась русская, английская, греческая, китайская речь. Засновали торговцы тархуном и минеральной водой. Многие из женщин оделись по моде начала века – закрытые белые платья, кружева и шляпки – однако нашлись и такие, что пришли в смелых современных туалетах: шелковые платья с открытыми плечами, длинные перчатки до локтей. Над толпой покачивались зонтики от солнца. Тоненько плакал грудной ребенок, под пальмами смеялась компания молодых людей. Из ведерок со льдом доставали цимлянское, захлопали пробки.

– Здоровье цесаревича! Долгая жизнь дому Романовых!

Тим Мякеля оказался неповоротливым кабаном с отчаянно-рыжей щеткой волос над маленьким лбом. Он изготовился съесть на обед в летнем кафе горшочек ухи, закусить говяжьими колбасками с майонезом, овощами и рисом, и запить всё литровым кувшином холодного молодого вина, когда за его столиком материализовались Оливер Фогт и Полина.

– О, хэвон витту! – выругался Мякеля и швырнул ложку на стол. – Вы еще кто, немцы, русские?

– Я немец, она русская.

– Какого дьявола? Я дипломатический работник, предупреждаю.

Полина накрыла рукою ладонь Оливера: говорить буду я. О небеса, устало подумал он, дошло до серьезного дела, и снова она рвет у меня бразды из пальцев. Что ты делаешь рядом с ней? Ведь ты художник, ты немец, в конце концов – и у тебя есть свое Отечество, пусть больное и безумное. Твое дело – писать, а не допрашивать жирных двойных агентов в жаркие летние дни.

Тим нервно ерзал на стуле, но встать не пытался.

– Господин Мякеля, возьмите себя в руки, – сказала Полина, закуривая сигаретку, – мы не отнимем много времени.

– Я пришел поесть, – Тим говорил с сильным акцентом, – почему вы смели садиться за частный стол? Я могу звать полицию.