Рэй Брэдбери - Сборник 16 Сборник сборников

— Пока, Дуг, пока!..

Женщины махали белыми платочками, мужчины — соломенными шляпами. Кто-то поднял маленькую собачку и помахал ею.

А пароход уплывал от пристани по холодной воде, и туман окутывал его все плотней, и звуки оркестра таяли вдали, и теперь Дуглас едва различал своих тётушек, дядюшек и близких родственников.

— Подождите! — закричал он. — Ещё не поздно! Велите им повернуть назад! Вы тоже можете поплыть со мной на экскурсию! Да, правда, поплывем вместе!

— Нет, Дуг, только ты один, — послышался откуда-то с берега голос дедушки. — Плыви, мой мальчик.

И теперь Дуглас знал, что, кроме него, на пароходе никого нет. Если пробежать по нему и заглянуть во все закоулки, не увидишь капитана, не увидишь старшего помощника, не увидишь никого другого из экипажа. Он один на борту этого парохода, который, тоже совсем один, уходит в туман, между тем как внизу пыхтят и стонут огромные двигатели — эта лишенная разума, занятая собой жизнь.

Как автомат, он двинулся к носу. И вдруг почувствовал уверенность в том, что если ляжет на край палубы и опустит вниз руку, он нащупает на борту название, только что выведенное краской.

Почему погода не по времени? Почему снова тепло?

Ответ прост.

Пароход называется «ПРОЩАЙ, ЛЕТО».

И вернулось лето только за ним одним.

— Ду-уг!.. — Голоса доносились все слабее. — До свиданья… пока… пока…

— Попрыгунчик, бабушка, дедушка, Билл, мистер Винески, нет, нет, нет. Попрыгунчик, бабушка, дедушка, спасите!

Но берег был пуст, пристань скрылась из виду, люди разошлись по домам, и пароход, прогудев в последний раз, разбил сердце Дугласу, и осколки слезами падали из его глаз, и он зарыдал, произнося имена всех, кто остался на берегу, и их имена слепились в одно огромное страшное слово, оно сотрясло его душу, и кровь его сердца выплеснулась в одном судорожном вопле:

— Дедушка бабушка попрыгунчик билл мистер винески помогите !

И сел в постели, рыдая, и ему было и жарко и холодно.

Он откинулся на спинку, слезы стекали ему в уши, и он плакал, хотя чувствовал, что лежит на своей кровати, плакал, хотя чувствовал на пальцах дергающихся рук и на одеяле из лоскутков благо солнечного света. Закат бесшумно размешал в воздухе комнаты лимонадные тона.

Дуглас перестал плакать.

Он встал и подошёл к зеркалу посмотреть, как выглядит печаль, и увидел ее, она впиталась в его лицо и глаза, и теперь останется в них навсегда, никогда из них не уйдет, и он протянул руку дотронуться до этого другого лица за стеклом, и рука в стекле тоже протянулась дотронуться, и она была холодной.

Внизу пекли хлеб, и, как в любой другой вечер, аромат его наполнял дом. Дуглас медленно спустился на первый этаж и поглядел, как бабушка выдирает из курицы интересные внутренности, потом остановился у окна посмотреть, как Попрыгунчик с верхушки своего любимого дерева пытается заглянуть за горизонт, а потом вышел не спеша на крыльцо, и за ним вышел запах хлеба, будто знал, где он, и не хотел с ним расстаться.

Кто-то стоял на крыльце и докуривал свою предпоследнюю в этот день трубку.

— Дедушка, ты здесь !

— Ну конечно, Дуг.

— Уф-ф! Уф-ф, уф-ф! Ты здесь. И дом здесь. И городок здесь!

— Вроде бы и ты здесь, мой мальчик.

— Здесь, да, здесь!

Дедушка кивнул, посмотрел на небо, набрал полную грудь воздуха и уже хотел было сказать что-то, но внезапно Дугласа охватил страх, и он крикнул:

— Не говори!

— Чего не говорить, мой мальчик?

Не говори, думал Дуг, не говори того, что ты собирался сказать. Дедушка ждал.

Они смотрели, и прямо на глазах у них деревья расстилали на газоне свои тени и переодевались в цвета осени. Где-то последняя газонокосилка лета сбривала и состригала годы и складывала их дорогими сердцу горками.

— Дедушка…

— Что, Дуг?

Дуглас глотнул, зажмурился и из мрака, которым окружил сам себя, выплеснул:

— Смерть — это когда ты один на пароходе и он отплывает и увозит тебя, а все твои близкие остались на берегу?

Дедушка пожевал услышанное, прочитал несколько облаков в небе, кивнул.

— Примерно так, Дуглас. А почему ты спрашиваешь?

— Просто хотелось знать.

Дуглас проводил взглядом плывущее в высоте облако, которое никогда прежде не было таким, как сейчас, и никогда больше таким не будет?

— Что ты хотел сказать, дедушка?

— Подожди, дай вспомнить. Прощай, лето?

— Да, сэр, — прошептал Дуглас, прижался к этому высокому человеку рядом с ним и, взяв руку старика, крепко прижал к своей щеке, а потом переложил к себе на голову — короной для молодого короля.

Прощай, лето!

McGillahee's Brat, 1956

Переводчик: Л. Жданов

В 1953 году я провел полгода в Дублине, писал пьесу. С тех пор мне больше не доводилось бывать там.

И вот теперь пятнадцать лет спустя я снова прибыл туда на пароходе, поезде и такси. Машина подвезла нас к отелю «Ройял Иберниен», мы вышли и поднимаемся по ступенькам, вдруг какая-то нищенка ткнула нам под нос своего замызганного младенца и закричала:

— Милосердия, Христа ради, милосердия! Проявите сострадание! Неужто у вас ничего не найдется?

Что-то у меня было, я порылся в карманах и выудил мелочь. И только хотел ей подать, как у меня вырвался крик или возглас. Рука выронила монеты.

Младенец смотрел на меня, я смотрел на младенца.

Тут же он исчез из моего поля зрения. Женщина наклонилась, чтобы схватить деньги, потом испуганно взглянула на меня.

— Что с тобой? — Жена завела меня в холл. Я стоял перед столиком администратора точно оглушенный и не мог вспомнить собственной фамилии. — В чем дело? Что тебя там так поразило?

— Ты видела ребенка? — спросил я?

— У нищенки на руках?

— Тот самый.

— Что тот самый?

— Ребенок тот же самый, — губы не слушались меня. — Тот самый ребенок, которого она совала нам под нос пятнадцать лет назад.

Послушай…

— Вот именно, ты послушай меня.

Я вернулся к двери, отворил ее и выглянул наружу.

Но улица была пуста. Нищенка исчезла, ушла к какой-нибудь другой гостинице ловить других приезжающих, отъезжающих.

Я закрыл дверь и подошел к стойке.

— Да, так в чем дело? — спросил я.

Потом вдруг вспомнил свою фамилию и расписался в книге.

Но младенец не давал мне покоя.

Вернее мне не давало покоя воспоминание о нем.

Воспоминание о других годах, других дождливых и туманных днях, воспоминание о матери и ее малютке, об этом чумазом личике, о том, как женщина кричала, словно тормоза, на которые нажали, чтобы удержать ее на краю погибели.

Поздно ночью на ветреном берегу Ирландии, спускаясь по скалам туда, где волны вечно приходят и уходят, где море всегда бурлит, я слышал ее причитания.