Александр Рубан - Фейкийские корабли

На самый же крайний случай - если Нот вообще не проснется, а Борей задышит сильнее, - на этот случай Акронею известна хорошая бухта на юге Схерии. Заночевать придется там, а в столицу двинемся поутру, вдоль берега. Три часа на веслах...

Все это Акроней додумывал, стоя уже на корме, отжав эксцентрики и зычно подавая команды гребцам. Нос корабля рывками сползал с берега, все вокруг скрипело и дергалось, и лишь Медный Перст, Всегда Обращенный к Полярной Звезде, был обращен к ней и ровно свистел на пронзительной ноте. Судно закачалось на мелких прибрежных волнах, гребцы полезли из воды, переваливаясь через борта и разбирая весла. Двое задержались на берегу, чтобы на руках перенести слепого аэда. Окиал со старым Тооном были уже на борту.

Носовые гребцы уперлись веслами в дно, и судно, отойдя от берега, словно рухнуло вниз, погрузившись в белесую мглу. Ох и туман! Ничего не видать в тумане, кроме Перста да силуэтов ближайших пяти пар гребцов! Ну да кроме Перста ничего и не надо видеть феакийскому кормчему.

- Правым бортом табань, левым греби! - протяжно скомандовал Акроней. И-р-раз!.. И-р-раз!..

Медный Перст, плавно увлекая за собой вертикальную раму, поворачивался Бореевым - высоким - концом к невидимому носу корабля. На самом деле, конечно, поворачивался корабль. Но об этом говорили Акронею опыт и знание, а чувства - чувства нашептывали другое. Они шептали, что Схерия все еще за кормой, и весьма неохотно воспринимали доводы разума... Гребцам проще: они верят своему кормчему. А кормчий должен верить не себе, а вот этой штуке...

- Суши весла!

Бореев конец оси уже указывал точно на нос корабля. Значит, прямо по курсу был островок Эя - обиталище волшебницы Кирки. Вздорная баба: влюбляет в себя почтенных мужей и превращает их в бессловесный скот. Не стоит без нужды навещать ее остров - даже на малое время не стоит, лучше обойти стороной... Акроней дождался, пока корабль по инерции повернулся еще немного - так, чтобы ось указала на левую якорную площадку, - и, опустив кормовое весло, дал команду гребцам. Грянула песня, вскипели под веслами волны, и судно рванулось, взрезая собою туман. Чуть на восток между островом Эя и устьем реки Ахерон.

ВУЛКАН НА ЛЕМНОСЕ

Море окончательно очистилось от тумана, и Окиал понял, что пролив остался далеко позади. Вершина Эй маячила мутным зеленым пятном за кормой слева. Гребцы уже вошли в ритм и работали молча; судно почти бесшумно скользило по длинным пологим валам. Даже Перст уже не свистел, успев заметно снизить свои обороты.

Аэд сочинил свою мелодию и откашлялся, видимо, готовясь запеть. Окиал оглянулся. В лице слепого он увидел все ту же гордую отрешенность человека, идущего навстречу опасности. Окиал отвернулся и стал незаметно ощупывать отполированные грани ежа. Узкая щель оказалась в очень удобном месте: над самой палубой, на той грани, что была обращена к корме. Гребцы не могли видеть ее, а от случайного взгляда кормчего Окиал закрыл щель ладонью. Большим пальцем он осторожно нащупал упругий выступ, дождался первого аккорда и нажал. С неслышным щелчком пластина скользнула ему в ладонь и полетела за борт.

Стараясь не прислушиваться к словам странной песни аэда (не то благодарственного, не то издевательского гимна морскому богу), Окиал детально припомнил расположение лабиринта. Нужный ему тупичок, тесно заставленный ржавыми ящиками, был в центре святилища по правому борту, если считать, что треножник стоит на корме. Вдоль короткой стены тупичка лежали рядком еще четыре ежа, и щели на их верхних гранях были пусты. А в ящиках было полно пластин - но не гладких, как та, что сейчас полетела за борт, а покрытых каплеобразными оловянными выступами. Нащупав крайний от входа ящик, Окиал взял одну из пластин и попытался засунуть в щель. Пластина оказалась слишком велика и не лезла. Он вернул ее на место и взял другую, из соседнего ящика. Тоже не то...

Аэд заливался соловьем, расписывая могущество Посейдона, обремененного многими заботами и обязанностями; и со всеми-то он справляется, и всегда-то он на высоте, и как он великодушен и незлопамятен. Вот видите: только что был туман - и уже нет тумана! Это он, колебатель земли, разогнал его своим златоклыким трезубцем. А сейчас, завершив свой нелегкий труд, Посейдон сидит в кузнице у Гефеста, вкушая дым вчерашних жертвоприношений, а юная харита - новая жена хромого бога - едва успевает менять на столе перед ним кубки с холодным нектаром: великая жажда мучает Посейдона после вчерашнего пиршества на Олимпе, когда хватил он подряд пять огромных кратер, наполненных лучшим феакийским вином, и сам Дионис отказался повторить этот подвиг, признав свое поражение. Вот почему неверна оказалась рука Посейдона, вот почему отделен от древка златоклыкий трезубец, погнутый могучим ударом о подводные камни. Вот почему торопит Гефест золотого слугу, который вчера поленился нажечь углей для горна и сейчас, весь в оливковом масле от усердия и торопливости, хлопочет в дальнем углу пещеры. Черный дым истекает из вершины горы на Лемносе и оседает на волны Эгейского моря: это золотолобый слуга усердно жжет угли для Гефестова горна.

- А может быть, хватит? - спросил Посейдон, отдуваясь и стирая с чела проступивший пот. - Работы-то всего ничего, пару раз стукнуть.

- А может быть, ты сам поработаешь? Вот молот, вот наковальня - возьми да стукни, - огрызнулся Гефест, скептически разглядывая трезубец и пробуя пальцем затупленные острия. - И дернул тебя Демодок так шваркнуть об дно!

- Это точно, - сказал Посейдон. - Дернул. Демодок. Говорил же я Зевсу: вознесем его на Олимп - и все дела. Так ведь...

- Скорее я соглашусь стать человеком, чем Демодок - богом, - хмыкнул Гефест.

- И станешь, - пригрозил Посейдон. - Вот еще немного проканителишься и станешь. И согласия не потребуется...

- Аж лезвия переплелись, - возвысил голос Гефест, делая вид, что не расслышал угрозу. - Это же уметь надо - так шваркнуть... Э, э! Ты куда?

- Схожу посмотрю: может, и правда, уже хватит углей? А если нет, так дам пару раз по шее твоему слуге. Уж больно он у тебя нерасторопен.

- Дельфинами своими командуй! Я в твои дела не суюсь - и ты у меня не хозяйничай. "По шее"... - Гефест непочтительно отшвырнул трезубец на наковальню и захромал в дальний угол пещеры, а Посейдон, удовлетворенно хохотнув, опять повалился в кресло...

Окиал мотнул головой, отгоняя наваждение. Здорово поет. Стоит немного забыться - и уже не столько слышны слова, сколько видны закопченные стены кузницы, мятущиеся по ним тени и отблески от чадящих светильников, дубовая с толстенной медной плитой наковальня и груда инструментов на земляном полу рядом, вызывающая зависть и нетерпеливое - до зуда в руках - желание перебрать, осмотреть, ощупать, разложить в идеальном порядке и начать пользоваться... И нестерпимый жар, исходящий из дальнего угла кузницы, где копошится этот самый... как его... золотолобый, и куда поспешно хромает Гефест, недовольно ворча и на ходу что-то придумывая. И сам Посейдон, вальяжно развалившийся в кресле: сухое, чуть обрюзгшее лицо утонченного хама, привыкшего к величальным эпитетам снизу и подобострастно принимающего пинки сверху (а сверху-то никого, кроме Громовержца и его бабы - можно жить!), а еще прозрачные до пронзительной жути глаза, и белоснежная, тонко шитая золотым узором туника - небрежными складками на груди.