Юрий Иваниченко - Огонь в колыбели

— А что о ней думать? — врывается в мои мысли Ионыч. — Нормальная тачка. Так ведь машины теперь называют, да, Антон?

Мы приехали. Вокруг озера осень. Наверное, она и в городе, но там мне не до нее. Там об изменениях погоды я узнаю только по пеленкам. Быстро высохли — значит, солнышко, мокрые — значит, на улице дождь. Боже, как сужается мир, когда ты даришь ему новое существо.

Мы с комфортом устраиваемся на берегу. Извлекаем из машины сидения. На одно укладываем Светку, на другое Ионыч усаживает меня. Антон моментально срывается с места, исчезает в лесу. Сейчас он Маугли, и мы ему не нужны. Ионыч возвращается к машине, чем-то гремит в багажнике.

Пользуясь тем, что меня никто не видит, достаю конверт. Я умудрилась вытащить письмо из ящика, когда мы спускались к машине, кажется, даже Антон ничего не заметил.

Признаться, никак не ожидала вестей от этого человека.

Прошел почти год после того, как он исчез из нашего дома, казалось, что навсегда. Зачем теперь возвращаться, пусть даже так, письменно.

«Здравствуй, лапа!

Все это время подсознательно пишу тебе письма. Разные. Письма обличающие, холодно-расчетливые, с мстительным желанием кольнуть больно в уязвимое место, спокойные и рассудительные, хвастливые и глупые.

Немного о себе (не думаю, что ты так быстро утратила интерес к моей персоне). Собран и спортивен. Просыпаюсь в шесть утра, иду в парк заниматься йогой и бегом трусцой. Отличная штука: заряжает на весь день.

Ты была права, жизнь быстро вошла в свои берега. Теперь я бреюсь каждый день, хожу по воскресеньям в сауну, вожу знакомых барышень в кафе и рестораны, нахожусь в отличной форме и хорошо выгляжу (на миллион долларов). Выкраиваю время для ухода за собой, паровые ванночки с ромашкой, зверобоем, мятой — отличная вещь. Сейчас я по-настоящему рад, что мы не унизились до обмана и не переступили черту. Я имею в виду наш брак.

Ни ты, ни я никогда бы не поступились своими привычками. За то время, что я пробыл в твоем доме, я оброс десятком комплексов неполноценности. Меня раздражало отсутствие денег и твоя назойливая проповедь независимости от родителей, смущала сомнительная роль мальчика-мужа, лезущего на ручки. Последнее — плод твоей фантазии и женского тщеславия. Никак не мог свыкнуться с твоими нарядами (хотя иногда ты чудно выглядела), ведь я привык, что мои ухоженные благовоспитанные барышни выглядят на миллион долларов.

Блудный сын радостно принят в родительское лоно, и в честь этого зарезан был тучный телец. Я получил кучу денег, японский зонтик, итальянские сапоги, кроссовки фирмы „Адидас“. На деньги накупил книг и пластинок.

Чувствую, что твои родные тоже вздохнули с облегчением, как это сделала ты сама в последний день перед моим отъездом. Я рад, ужасно рад, что все именно так кончилось, впрочем, так оно и должно было кончиться.

Большое спасибо за урок. Теперь я куда меньше болтаю и бахвалюсь. Сегодня мой новый стиль — сдержанность в речах (но не в мыслях), приветливость ко всем без исключения и мягкая (внешняя) доброжелательность.

Твои уроки не проходят даром. Неплохой я ученик, а? Сергей».

Вот такое письмо на хорошей почтовой бумаге держала я в руках. Кажется, оно даже источало легкий запах духов.

Наверное, это тот случай, когда несчастной одинокой женщине, имеющей двоих детей от разных отцов, полагалось бы поплакать. Хотя бы над тем, какая она дура: до сих пор, в свои почти тридцать, не умеет разбираться в людях.

Может быть, стоит поплакать. Но и смеюсь. Сначала тихо, потом громче, падаю на траву, на желтые листья и хохочу.

Прибегает встревоженный Ионыч:

— Что случилось? Кто тебя развеселил?

Протягиваю ему письмо.

— Ты даешь мне прочитать? Кажется, это неприлично — читать чужие письма.

— О господи, какое же оно чужое? Оно — достояние всего человечества. Его нужно поместить во всех хрестоматиях, чтобы мальчики учились, какими не нужно быть, а девочки чтобы знали, что их ждет, если они не будут думать, прежде чем выйти замуж.

Ионыч берет письмо. Пока он читает, поудобнее устраиваю дочь. Она и не собирается просыпаться. Дома бы так спала, я бы и горя не знала. Ложусь рядом с ней и смотрю в синее-синее, уже холодное небо. Ни облачка, ни тучки. Вспоминаю: «На душе, как в чистом небе…» Если бы. На душе как раз не очень.

Дочитал. Кладет письмо рядом со мной, быстро прячу его.

— Ну что я могу сказать, — голосом секретаря на летучке вещает Ионыч, — многовато скобок, автор не вполне владеет материалом, порой перескакивает с одного на другое. Но стилистически выдержано верно. А что это еще за блудный сын и какой такой тучный телец?

— Ну как ты не понимаешь? Блудный сии — это он. Его родители, конечно, были не в восторге, когда он собирался связать свою жизнь с женщиной, у которой ребенок. Ну, а когда он одумался, на радостях отвалили ему жирного тельца, золотого и тучного, — закидали подарками.

— А он не знает, что ты теперь женщина с двумя детьми?

— Откуда ему знать?

— Послушай, я никогда не спрашивал, почему ты решила Светку оставить? Кажется, это так называется? Насколько я понимаю, ты могла этого и не делать.

— Правильно понимаешь. Мужа нет, зарплата маленькая, на руках Антон. Какие уж тут новые дети. Всем и все понятно, все объяснимо, и никаких проблем. Оказывается, оправдать нерождение ребенка легче, чем его появление на свет. Хотя по логике должно быть наоборот. Не могу я тебе ответить. Родилась, значит, так надо.

— Кому надо? Ты фаталистка?

— Конечно, как всякая женщина. Все свои глупости на судьбу сваливаю.

Я снова откидываюсь на спинку и смотрю в небо. Но теперь вижу его сквозь желтые листья. Поворачиваю голову, и вот уже только желтое перед глазами, ветки густо сплелись, и неба почти не видно, один маленький голубой кружок. Получается на желтом небе голубое солнце.

— Как на той планете.

— Что? — не понимает Ионыч.

— Если смотреть отсюда, из-под веток, то кажется, что это небо на той планете, о которой ты рассказывал. Небо — желтое, солнце — голубое. И Сережа тоже с той планеты. Он ни женщина, ни мужчина, существо без пола, без обязанностей — или без обязательств. Как правильно?

— И то, и другое неправильно. У человека должны быть обязанности и обязательства, на какой бы планете он ни жил. Скажи, а почему…

Я перебиваю:

— Нет, это ты скажи, зачем меня из дому вытащил? Чтобы вопросы задавать? Пресс-конференцию устроил. Ничего не хочу говорить. Буду лежать на спине и смотреть в небо.

Нет, не получается. Приподнимаюсь на локте, ищу Антона. На берегу озера он строит что-то из круглых камней. Дети рядом, им хорошо. А мне все-таки не очень. Беспокоит Ионыч. Он как-то стих, задумался. Если уж не врать хотя бы себе самой, то мне совсем небезразлично его состояние. Потому что… да не все ли равно почему?