Юрий Иваниченко - Огонь в колыбели

Двумя прорезавшимися зубами Машетта грызла какую-то подозрительную баранку. Когда Дзанни взял ее на руки, она заверещала, будто ее собирались бить, и стукнула его по носу. Пока мы спускались по лестнице в садик, бабка визжала нам вслед:

— Иди, иди, папаша! Вот помру назло, назло тебе помру! Посмотрим, что ты тогда закукуешь!

Девочку последнее слово очень развеселило. Она подпрыгнула на руках у Дзанни и сказала:

— Ку-ку! Ку-ку!

Я почувствовал, что он расстроился, и жалко стало девчонку. Такая старушенция вполне могла уморить ее голодом.

Когда в садике стало темно, и Машетка вся вывалялась в песке, а мы промокли от дождя, я сказал Дзанни:

— Давайте возьмем ее насовсем.

Он ничего не ответил, только погладил меня по голове. Домой мы вернулись втроем.

Хлопот мне прибавилось, но я управлялся со всем: и за молоком бегал, и стирал, и играл с Машеткой. Я ее сразу полюбил и даже стал меньше скучать по Котьке Вербицкому — времени не хватало. В три года Машетта уже умела танцевать польку и играть на губной гармошке «О соле мио…» Втайне я гордился девочкой и немного — собой, считая, что успешно заменил ей и отца, и мать. Я уже совсем было вошел во вкус родителя, но однажды, когда Машетта спала, Дзанни вызвал меня в свою комнату и, поставив у портрета ненавистного Дионисия Наталиевича, вкрадчиво сказал:

— Ай-люли, малина. Вы посмотрите на него! Какой хороший мальчик! Ты упрек всем остальным мальчикам, а также девочкам. Вероятно, ты хочешь стать домработницей? Почтенная карьера. Редкая профессия.

— Так ведь Машетта же… ребенок же… Она умная, вы не смотрите, что она еле говорит. Вас дома никогда нету… Супруги у вас тоже нету… Можно няньку, конечно, нанять, но дорого. А у вас оклад сами знаете какой… — начал канючить я.

Дзанни вдруг припер меня к портрету Дионисия Наталиевича, тряхнул за плечи и взвизгнул:

— Супруга — пошлое, мещанское слово!

— Ну уж и мещанское, — не сдавался я. — Так все кругом говорят: «Моя супруга…»

— Так говорят лжеинтеллигенты! — закричал Дзанни. — Я запрещаю тебе употреблять это и подобные ему словечки! Видно, слишком часто ты стоишь в очередях за капустой — там еще не такое услышишь! Я запрещаю тебе заниматься хозяйством, запрещаю сновать между кухней и детской! Машетта не умрет без твоих обедов. Скорее даже наоборот — здоровее будет. Отныне ты займешься своим прямым делом. До сих пор я тебя щадил.

Показалось, что в спину мне грозно задышал Дионисий. Я стал рыдать, а Дзанни мгновенно повеселел, сел за рояль и начал с аффектацией играть «Ты забыл свой дом родной…» Я знал, что это означает. Я помнил свой долг всегда. Никакие рыдания не могли помешать мне. Всхлипывая, я взял с полки флейту и начал вторить ему.

…Вновь провал. Вновь несет меня в неизвестность огромная птичка и качает, и баюкает, и говорит сказки, и песни поет, но я не сплю. Верно, это кончается мое детство…

Мелькание дней. Унылое однообразие учебы. Школа акробатики, ужасная, мучительная школа. Кульбиты, курбеты, шпагаты, стойки на руках, на голове. Прыжки, прыжки, прыжки… И боль в суставах, а ночью — ощущение тела, избитого железными палками. Слезы бессилия…

Теперь я вставал в шесть часов утра, независимо от того, играл или не играл на флейте ночным гостям. До завтрака делал двести приседаний, двести прыжков и балетный экзерсис перед большим зеркалом. Дионисий Наталиевич вкупе со всеми родственниками взирал на жалкие мои потуги с отвращением. Я очень понимал его, будучи совершенно уверен в нелепости всех этих занятий. Но разве мог я спорить с Дзанни, разве мог ослушаться его? Он же с непонятным, пугающим упорством заставлял меня делать из своего тела черт знает что.

Я боялся спросить, зачем вся эта мука будущему клоуну-флейтисту. Зачем мне идеально вытянутый подъем ноги, зачем осанка тореадора и умение высоко прыгать? Я ничего не понимал, но при этом был уверен, что Дзанни имеет на меня право — на жизнь мою и на мою смерть. Если бы он, подобно легендарному Феджину, учил меня воровать, я стал бы прекрасным вором.

…Цирк-цвирк!.. Цирк-цвирк…

…А странно все-таки представить, что пройдет время и ничего не будет: ни дома нашего, ни нас самих, ни памяти о нас. Еще горше, если кто-то все же вспомнит и подумает с недоумением: «Для чего жили эти люди?» Вот один из тех вопросов, которые не имеют ответа, вследствие чего называются банальными и пошлыми! Но все же, все же — для чего живет человек? И есть ли логика в том, что называется судьбою? Кабы она была, эта логика, разве таким был бы мир? И разве правила бы им разнузданная глупость?

— …Ка-ру-зо-о-о!!!

Это Дзанни кричит на весь цирк, призывая зрителей восхищаться пением свиньи Гаргары. Она реагирует на комплимент самым подлым образом — дает петуха. Всеобщий смех.

— Какая мерзость! Вон с арены!

Ах, не надо было ничего этого — ни упоминания великого имени, ни вообще пения, потому что случился скандал. Присутствовал в тот вечер на представлении один важный работник какого-то аппарата, «слуга народа» со стажем. Всем хороший работник, но глуховатый. Вместо «Карузо» он услышал «кукуруза». Таким образом, реплика Дзанни приобрела вредный политический смысл: «Кукуруза! Какая мерзость! Вон с арены!»

Арену действительно вскорости пришлось покинуть — Дзанни из цирка выгнали. Требовали наказать и свинью, но она отделалась только выговором и была отдана «на перековку» дрессировщику Ваньке Метелкину. У него Гаргара через месяц совершенно потеряла дар речи — Ванька считал, что языком трепать даже для человека лишнее, не то что для свиньи. Умерла Гаргара в городе Париже после представления, в котором зажигательно отплясывала трепак а ля русс с кордебалетом лошадок Пржевальского.

Милая Гаргара… Она была нашей кормилицей, делая успех Дзанни. Без нее он стал просто коверным клоуном, уже немолодым и порядком надоевшим своими старомодными репризами на темы всеобщего разоружения и отдельных нетипичных беспорядков в нашей легкой промышленности.

Как легко мне сейчас вспоминать об этом! А тогда я всерьез думал, что жить мне незачем, потому как Дзанни, великий Дзанни стал игрушкой чьей-то тупой воли и сделался безработным. Да, безработным в нашей стране! Мне было мучительно стыдно за него, за то, что он не вписывается в общую радостную картину нашей жизни. И хотя я знал, что Дзанни не виноват, мне все равно хотелось обвинить во всем именно его. В школе мы учили, что в споре с отдельной личностью коллектив всегда прав. Дзанни был личностью, а «слуга народа» олицетворял некий абстрактный могучий коллектив.

Самое неприятное в положении безработного не отсутствие денег всегда можно достать пятьдесят копеек в день на еду. Самое неприятное чувство унижения, которое доставляет общение с людьми. Сколько же их перебывало в нашем доме! Чаще всего приходили покупатели — Дзанни продавал вещи, чтобы прокормить нас с Машеттой. Приходили, рыскали глазами по комнатам и забирали все, что понравится: янтарные шахматы, вазу, жука-скарабея, люстру, черное распятие, книгу с золотыми письменами и даже вешалку-орла.