Юрий Иваниченко - Огонь в колыбели

— Эх-хе! — раздался из комнаты дребезжащий кашель. — Тот, тот самый и есть!

Я заглянул в комнату и увидел неясный силуэт за столом. Незнакомец поедал кильки прямо из банки.

Мелькнула спасительная мысль: может, кто-то из своих вернулся, проголодавшись?

Облизав пальцы, незнакомец спросил:

— Что, не ожидал моего визита? Чаю, в твою головенку трезвомыслящую такая идейка не залетала, что Безбородов-то во плоти живет и здравствует? Да ты садись, покушай вот чего-нибудь. Нарзану выпей. А то на голодный желудок совсем спятить можно.

— Спасибо, — покорно сказал я и сел.

Безбородов был реален. Лицо как лицо, никакое. Фигура как фигура. Костюм был непонятно из чего сшит — похрустывал при движениях и шуршал.

— Вы — оборотень? — тоскливо спросил я.

— Вопрос праздный, но затруднительный, — Безбородов поскреб за ухом. — Ты думай, как тебе угодно.

— А если я вас сейчас в окно выброшу? — засмеялся я.

— Меня в окно, а я — в дверь. Меня в дверь, а я — в окно. Я тако-ой! Обчество люблю.

Он покачался на стуле и сказал с важностью:

— Знай, раззява, тебе выпал редчайший шанс пролезть в Кабинет Бессмертных Душ!

— Ну, значит, я сошел с ума, — облегченно вздохнул я.

— Безумству храбрых поем мы песню, — цинично процитировал Безбородов. — Не сошел ты с ума, а только сейчас ум обретаешь. Страсть как помочь тебе охота. А то ведь с перепугу ты всю обедню испортишь.

— Какую обедню? В каком это смысле?

— Обедню в смысле дело делать. Или тебе не хочется стать бессмертным?

— Бессмертия нету, — заученно выдавил я. — Человек обязательно дряхлеет и умирает. Это закон.

— Мне странно, ей-богу, слышать это от тебя. Ты же — гений! Ты сам, своим умом дошел до того, что «ОВУХ» существует. И эта твоя догадка произвела определенный эффект в определенных кругах.

Безбородов почесал коленку.

— Человек дряхлеет, да, но не бумага, не «Дело»! Именно на этом мудром принципе основан кабинет Бессмертных. Вот взгляни на меня. Кто я, по-твоему?

— Не знаю…

— А я скажу тебе. Меня зовут ваше сиятельство граф Безбородов. Правда, паспорт в данный исторический момент у меня на другое имя, но это неважно.

— А как же научные законы? Ведь они, кажется, против?

— Жалкий ортодокс! — надменно сказал граф. — Любой закон можно обойти, ежели ты ловок, расторопен и не горд. Я прожил семь жизней и одну из них даже в образе попугая. Плевал я на этот закон, он всегда был мне не писан! Я царей лицезрел! Федька Басманов собственной рукой меня за бороду таскал! Царская фаворитка мне плешь горчицей мазала! Какие времена! Какие люди!

Безбородов всплеснул руками и закатил глазки. Видно было, что его распирает желание стать чьим-либо ментором, хотя бы моим. Он избоченился и начал свой рассказ:

— Отроком скоморошествовал я у Ивана Васильевича. Блатной был царь: чуть что не по нем, сразу посохом по башке трахал или от престола отрекался, смотря по настроению. Грозная персона! Я сначала у него в хороводе состоял. Бывало, обряжусь в сарафан и ну по-бабьи выплясывать: этак плечиком дерг-дерг, ножкой топ-топ — умора… При дворе у нас что творилось — ахнешь! То Курбский, собака, сбежит, то Рюриковичи морды друг другу побьют, то очередная, царица помрет, то фаворита прикончат. День проживешь и Бога благодаришь: «Спасибо, господи, что сегодня не тронули!» А уж когда опричники разгулялись, я сообразил божьим человеком прикинуться. Что меня не спросят, я в ответ гнусавлю: «Блаже-енны чистые сердцем, ибо они Бога зрят!» Так только в живых и остался — любят на Москве юродивых-то. И очень было выгодное занятие: всякий человек на мою убогость монетку подавал. При Федоре Иоанновиче у меня уже порядочный капиталец был. Жил я в царских хоромах, с царского стола кормился, горя не знал, с царем Федором калякал. Что, спрашивает, Николка, часто ли Бога зришь? Часто, говорю, почитай, каждый день. А про меня, спрашивает, не рек ли чего Господь? А как же, говорю, рек — молиться советовал. Так веришь ли, царь плачет, лобызает меня, замурзанного, и богатую вещицу дарит: сапоги, золотом шитые, жемчуг или алмазик какой-нибудь крупный. При царе Борисе хуже стало — бояре распоясались, особенно один, Шуйский по фамилии. Подумал я было тогда политикой заняться: переметнуться к ляхам и порассказать им кое-что про нравы двора — был слух, что за это хорошо платят. Но тут случай вышел — царь Борис просит меня при Шуйском: «Помолись, Николка, за меня Богу!» Нервный был очень — совесть замучила. Я уж и руку для крестного знамения поднял, да вдруг вижу: Шуйский на меня зыркает. Ох, лю-у-тый взгляд, аки вепрь! Как бы, думаю, не озлить его того и гляди, в государи скакнет. Опустил я руку и говорю с кротостью голубиной: «Никак невозможно, Борис Федорович, молиться за царя Ирода». А сам трепещу — что-то будет… Так ведь ничего мне, окромя богатых даров, не было — оба наградили, и Борис, и Шуйский! Ох, Русь, Русь… Загадочная Русь… И кто тебя выдумал?! Очень во мне тогда патриотические наклонности обострились — не продал я ляхам родину. А при Шуйском-царе сижу как-то в рубище у Новодевичьего монастыря, и вот подходит ко мне смиренный инок. Разговорились — оказалось, не инок он вовсе, а сотрудник «ОВУХа», демон по кличке Кур. Мы, говорит, в «ОВУХе» давно следим за твоей судьбой и находим тебя человеком очень нужным обществу, потому как ты свое дело знаешь, умеешь быть гибким и совершенно лишен мерзостной гордыни. У нас же, говорит, в «ОВУХе» сейчас внедряется новаторское предложение по продлению жизни образцовым «Делам». Как это, спрашиваю, господин Кур? А очень просто, отвечает: надоело перед начальством краснеть за то, что образцовые «Дела» часто в архив сдаем. Начальство ревизоров полчища шлет, а те нас мурыжат: «Что это у вас, братцы-демоны, деловые люди мрут как мухи? Ведь так и прогресс остановиться может! Нехорошо». Вот демоны посовещались и решили: хотя бы выборочно лучшим «Делам» жизнь продлевать. Мудрено понять, говорю, господин Кур. А ничего мудреного, отвечает. К примеру, тут в одном монастыре настоятель помирает — уже соборовали. «Дело» его — пальчики оближешь: из простого смерда в настоятели выбился, как это у него вышло, даже наш брат-демон не разумеет; монастырь его от золота ломится; самого государя деньгами ссужает! Такое «Дело» в архив сдавать совестно, тем более, что ревизоры сильно лютуют. Тут я смекнул, куда демон клонит, и говорю: «Со всем удовольствием готов вам помочь, господин Кур. К тому же мне это рубище обрыдло, а от вериг в костях ломота. Но только что я, извините, буду с этой помощи иметь?» Ах, отвечает, не беспокойся — богат будешь, ибо в монастыре несметные сокровища скопились, поживешь в свое удовольствие в обличии настоятеля, пока ревизия у нас не кончится, а уж я тебе потом за оборотистость и деловую сметку другое «Дело» присмотрю. Авось бессмертным станешь. Тут же мы с ним договорчик составили. Помер юродивый Николка, но дух его возродился среди монастырской братии под песнопения и славословия святых отцов. Умора! Сначала боязно было: ведь монастырем руководить надо, а что я знаю? Но недаром я всегда изворотлив был, пока, думаю, Кур у себя перед ревизорами отчитывается, я тут следствие организую, воров стану искать. Вот и будет видимость бурной деятельности! Украл я из ризницы икону «Богоматерь Умиление» в окладе из жемчугов, парочку священных сосудов византийской работы и золотое кадило подарок патриарха. Припрятал вещицы, а монахам строго наказал искать вора-антихриста. Уж как они, бедолаги, рясами затрясли, как забегали! А я знай себе ем, пью, катаюсь как сыр в масле. Но на людях сердит! Что, грохочу, не нашли еще богохульника? Никак нет, пищат, ищем. Патриарх мне за служебное рвение и исключительную святость помыслов несколько благодарностей прислал. Господин Кур тоже очень довольны были — за рекордно малое число сданных в архив образцовых «Дел» начальство их к ордену представило — Серебряной скрепке. Когда ревизоры сгинули, «Дело» настоятеля пошло в архив, а мой дух господин Кур переселил в «Дело» Епишкина, беглого человека боярина Красношеева. Это при Петре Алексеевиче случилось, в Санкт-Питербурхе. Еще только строился державный город: тут тебе мужики бревна таскают, тут корабли на воду спускают, тут бороду кому-то силой бреют. Кипит работка! Я, понятно, издали любуюсь горением творческой энергии народа. Вдруг меня Красношеев за ухо — цоп! Выследил… Ну, думаю, финита, пропадай, моя телега, все четыре колеса… И тут подоспело чудесное избавление от казни — всадник к нам скачет. Красношеев перед ним ниц бухнулся, ну и я прилег рядом во избежание недоразумений. «Ты как же это посмел моего царского слова ослушаться?! — гремит всадник. — Отчего не брит?!» Красношеев мордой об землю трется — плачет. Тут меня осенило! Дозвольте, говорю, потешить ваше царское величество и бороду этому супостату откромсать. Захохотал царь: валяй, мол, режь. Через эту поганую рыжую бороденку получил я графский титул и сменил фамилию Епишкин на Безбородов. Феерическая карьера! Оружием своим избрал я скромное шутовство. Одному опальному князю за шиворот Кубок Большого Орла опрокинул и, пожалте, — табакерка, царский подарок, вся в брильянтах! Был у меня в ту пору особняк работы Расстрелия и загородный дом с прудиком: при Бироне — дача с дивными оранжереями; при Елисавет Петровне я жил во дворце, правда, под лестницей, но зато на сувенирах и подачках сиятельных особ сделался ска-а-зочно богат. Что я всегда презирал, так это ложную гордость. Па-адумаешь, в голом виде петухом прокричать! Да я за это кукареканье при Павле Петровиче генеральский чин получил! В политику я ни-ни. Боже сохрани. Я — всегда близ государей и всегда патриот. Иностранным послам как-то кукиш показывал с царского соизволения: мол, выкусили? Неча на наши земли зариться! Шесть «Дел» я вынес на своих плечах с поразительным достоинством и за это был зачислен вечным сотрудником в Кабинет Бессмертных. Тут-то и грянул гром: господин Кур не потрафил какому-то ревизору, и тот потребовал меня вычистить. Как это можно, кричал, чтобы в Кабинете Бессмертных рядом с душой крепкого организатора Аракчеева шлялась душа юродивого и шута! Прижали Кура, Серебряную скрепку отобрали, а мой дух за его неистребимую скоморошью сущность вселили в попугайское тело. Это лет так сто пятьдесят назад было. Проживал я в трактире купца Шебулдыкина. Ах, прелестное житие было! Клетку мне соорудили из двух отделений. Оттуда я: комфортно мог изучать нравы и делать философские умозаключения. И одну историйку не премину поведать тебе. Служил у Шебулдыкина половым некий Епишка Ась. Кликнут его, бывало: «Полово-ой!» Епишка будто из-под земли выскакивает: «Ась? Чего изволите-с? Водочки-с?» Бегал, бегал, брал чаевые, а потом выяснилось, что он в полиции тайным агентом числится. Заметь, Флейтист, добровольным! Все раскрылось, когда он донес на врага отечества. Заприметил его, мерзавца, в нашем трактире. Правда, потом оказалось, что это не совсем враг отечества, а один француз из Парижа, сочинитель, по-русски — ни бум-бум. А к нам в Россию приехал кушанья а ля рюсс все, какие ни на есть, испробовать и рецепты в книжечку занести. Так вот, раскрывают книжечку в полицейском отделении, а там, пардон, расстегаи всякие, кулебяки и блины в сметане. Ба-альшой конфуз вышел, тем более, что француза, не разобравшись, сгоряча выпороли. Раньше это просто было. Ну, укатил французишка в свой Париж и там роман сочинил. Говорят, нечто возвышенное, у нас так не умеют. Слух прошел, что он письмо генерал-губернатору написал. Мол, спасибо за науку. В том смысле, что не зря выпороли, на пользу пошло. А Епишку отличили как героя. Жандармский офицер так и сказал: «Если бы все половые были столь усердны, государь-император мог бы „барыню“ плясать спокойно!» Эх, Ась, Ась! Чуток до Кабинета Бессмертных не дотянул. Не выдержал славы, спился. Истинно русская душа!