Уолтер Миллер - Страсти по Лейбовицу. Святой Лейбовиц и Дикая Лошадь

Трое послушников, которые оказались в приемной аббата, подслушали громкую ссору между ним и кардиналом Коричневым Пони — «папой Коричневым Пони», как назвал его один из них — и рассказали о ней Нимми. Мало что можно было понять из этих криков, но они не сомневались, что речь шла о Чернозубе.

Чернозуб решил спросить напрямую у кардинала, но, увидев, как тот, стоя на коленях, молится у алтаря Святой Девы, просто опустился рядом и застыл в ожидании. Наконец Красный Дьякон осенил себя крестным знамением и встал. Монах подождал несколько секунд и последовал его примеру. Коричневый Пони направился к дверям. Нимми заторопился вслед за ним. Услышав его шаги, Красный Дьякон обернулся.

— Тебе что-то надо, брат Сент-Джордж?

— Только узнать, что происходит.

Выйдя из часовни, они остановились.

— Я знал, что она могла остаться в живых. Но не хотел вселять в тебя ложные надежды. Поднимись на Столовую гору. Там, может, еще живет человек, который последним видел ее, — кардинал пошел дальше.

— Она? Кто? — крикнул Нимми ему вслед.

Коричневый Пони, не отвечая, из-за плеча посмотрел на него.

— Эдрия?

— Иди к горе. Я скажу аббату, что послал тебя. Он хотел сам послать тебя. Но я возьму ответственность на себя. Я отпускаю тебя.

Бледный как привидение, Нимми помчался на кухню, чтобы взять в дорогу сухарей и воды. От повара, который был в веселом расположении духа, он получил горсть сухарей, немного сыра и мех со смесью воды и вина. В гостиничке он сделал скатку из одеяла. Сегодня уходить было слишком поздно. Он лег спать и ушел еще до рассвета, когда братию созывали на заутреню.

На Последнее Пристанище вел долгий подъем, и первое, что Чернозубу бросилось в глаза, когда он начал привычное восхождение, была свежая могила с двумя веточками, связанными в виде креста. Он не знал о ее происхождении. Он медленно карабкался наверх. Из-за далеких горных хребтов вынырнуло солнце. Он направился прямо к убогому убежищу, которое нашел в прошлом году, и увидел, что оно перестроено, но поблизости никого не было видно. Ему почему-то не хотелось открывать дверь. Крикнув несколько раз и не получив ответа, он сел на скатанное одеяло и стал ждать. День сменился сумерками, в которых было трудно читать псалмы вечерни, так что он начал перебирать четки, вспоминая то святые тайны, то прелестного эльфа, стащившего у него четки. В памяти всплыла могила у подножия Столовой горы. Он досадливо помотал головой и стал размышлять о пятом святом таинстве, как Матерь Божья была вознесена на небеса своим Сыном после Успения. Но, по Амену Спеклберду, не было ни «до» ни «после», ибо коронация Святой Девы была событием, принадлежащем к вечности. Лицо Богородицы обрело черты Эдрии, и последние десять молитв Чернозуб пробормотал с предельной быстротой. Когда он поднял глаза, то увидел, что на фоне сумеречного неба над ним вырос силуэт тощего человека с вознесенной над головой дубинкой.

— Сидеть! — гаркнул он. — Кто ты? Что ты здесь делаешь?

— Я брат Чернозуб Сент-Джордж, и меня послал мой наставник кардинал Коричневый Пони.

— О, теперь я тебя вспомнил, — сказал старый еврей и, прищурившись, воззрился на заходящее солнце. — Ты задавал слишком много вопросов по пути в Новый Иерусалим.

— Так ты вызвал для них дождь?

— Опять вопросы. Твой хозяин отправил тебя с посланием? Для меня?

— Нет, он отправил меня с вопросом. Что ты можешь рассказать мне об Эдрии? Ты ее видел. Куда она ушла?

Несколько секунд старый еврей молчал.

— Мне довелось оказать ей помощь, когда она удрала от отца. После того как ее выставили из аббатства, она пришла сюда вместе со мной. При ней были и ее дети. Она ушла.

— Дети!

— Двое мальчиков. Хотя они не были близнецами. Она оставила их со мной, поскольку положение было не из лучших. Ее отец убил бы их. Ей было некуда идти, кроме как домой. Она знала слишком много о делах в Новом Иерусалиме и боялась, что ее поймают, если она направится на восток в долину. Так рисковать она не могла.

— Где дети?

— Молоко моей козы не устраивало их. Я отнес их в Санли Боуиттс и оставил там у женщины, которая пообещала заботиться о малышах, пока за ними не придут.

— Кто?

— Хм-м-м… Откуда мне знать? Кто-то из долины. А может, и ты.

— Эдрия говорила тебе, что я их отец?

— Она весьма разговорчивая молодая особа. Она пробыла здесь… м-м-м… семь или восемь недель. Постоянно пела или болтала. Пения ее мне не хватает, а вот без разговоров я бы обошелся, — порывшись в своем мешке, он протянул Чернозубу кремень и кресало. — Вон там, в тени, очаг. Запали трут. Растопка есть.

— Роды были тяжелыми?

— Очень тяжелыми. Мне пришлось делать разрез. Она потеряла много крови.

— Разрез? Ты врач?

— Я на все руки мастер.

Нимми наконец разжег огонь. Следуя указаниям старого отшельника, он нашел в хижине коробку с сухими крошками, кинул две горсти их в котелок с ручкой и добавил воды из большого кувшина у дверей.

— Повесь на треножник. И помешивай чистой палочкой.

— Что это такое?

— Пища, святой отец.

— Не называй меня так. Я не священник!

— Я разве сказал, что ты им был? Хотя тебя можно называть «отче». Хочешь, буду называть тебя папочкой.

Нимми покраснел.

— Почему бы тебе не называть меня просто Нимми?

— Так тебя называют в аббатстве?

— Нет. Так ко мне обращается мой господин.

— Он в аббатстве?

— Да.

— Так это он внушил тебе, что она мертва, не так ли?

— Он сказал, что не уверен и не хочет будить во мне напрасные надежды. Думаю, я могу ему верить.

— Ха! — старый еврей захихикал.

Нимми помешивал варево, пока оно не загустело. Старый отшельник вытащил металлические тарелки, ложки и кружки. Из скатки Нимми достал свои сухари и наполнил чашки разведенным вином. Они уселись на скамью из плоской каменной плиты, которая опиралась на вкопанные в землю корявые ножки, и принялись есть при свете очага.

Перекрестившись, Нимми благословил хлеб насущный. Старый еврей певуче произнес над чашкой несколько слов молитвы на незнакомом языке, который, как Нимми подумал скорее всего был ивритом.

Каша, как объяснил ему Бенджамин, состояла из молотых бобов, которые он принес из Санли Боуиттс. В этом году, только попозже, он посадит и вырастит собственные. Раньше у него тут были козы, и он пробует снова обзавестись своим стадом. Он говорил о прошедших временах так, словно лично присутствовал в них. Несколько раз он упомянул аббата Джерома, будто тот продолжал править аббатством; он вспоминал завоевания Ханнегана Второго так, словно они все еще продолжались. Для него все века сосуществовали с его личным «теперь».

Ночь Нимми провел в хижине старика. И снова во сне перед ним предстала открытая могила в аббатстве; на этот раз в ней лежал ребенок. Он очнулся от сна в полном удивлении: ведь он знает, что там погребен Джарад Кендемин. Утром он рискнул спросить Бенджамина о свежей могиле у подножия Столовой горы. Отшельник сказал было, что ничего не знает об этом, но вдруг заметил, что Нимми слушает его с недоверием.