Клиффорд Саймак - Последний джентельмен

"Чашка кофе согреет меня", - подумал он и остановился против открытого всю ночь ресторанчика.

И с некоторым удивлением понял, что находится не более чем в одной-двух милях от дома.

Внутри не было никого, кроме подержанной блондинки, прислонившейся к прилавку и слушавшей радио.

Он вскарабкался на сидение:

- Кофе, пожалуйста.

Ожидая, пока блондинка нальет кофе, он осмотрелся. Помещение было чистым и уютным, с автоматом, продающим сигареты, и линией журналов, выложенных вдоль стены.

Блондинка поставила перед ним чашку.

- Что еще? - спросила она.

Но он не ответил: краем глаза он уловил заголовок на обложке одного из наиболее сенсационных журналов.

- Больше ничего? - повторила вопрос блондинка.

- Это все, что я хотел, - ответил Харингтон. Он не смотрел на нее. Он все еще не сводил взгляда с журнала.

Заголовок на обложке кричал:

ПРИЗРАЧНЫЙ МИР ХОЛЛИСА ХАРИНГТОНА!

Он осторожно встал с сиденья и взял журнал. Он быстро протянул руку и схватил журнал, прежде чем тот успел увернуться. У него было чувство, что журнал, как и все остальные, окажется нереальным. Вернувшись к прилавку, он положил журнал и уставился на обложку: заголовок по-прежнему был там. Не изменился, не исчез. Харингтон потер пальцами напечатанные слова: они были совершенно реальными.

Он быстро перелистал журнал, нашел статью: на него смотрело со страниц его собственное лицо, хотя он не совсем так представлял себя: на фото он был моложе, темнее, а под этим лицом было другое, совсем другое. И заголовок между фотографиями звучал вопросительно:

КТО ИЗ НИХ НАСТОЯЩИЙ ХОЛЛИС ХАРИНГТОН?

Было здесь и изображение дома, который он узнал, несмотря на его ветхость, и ниже еще одно изображение того же дома, но идеализированного, сверкающего белой краской и окруженного аккуратным садом.

Он не побеспокоился прочесть надпись между рисунками этих домов. Он знал, что там написано.

А вот и сама статья:

"Действительно ли Холлис Харингтон больше, чем человек? Действительно ли он таков, каким считает себя человек, созданный собственным воображением, живущий в невероятно призрачном мире счастливой жизни и хороших манер? Или это не более, чем тщательно выработанная поза, проявление исключительного умения приукрашивать, а также самореклама? Или все было необходимо для создания той гладкой, глубокомысленной, многозначительной прозы, которую он писал свыше тридцати лет - чтобы придумать свой мир и поверить, что он живет в нем..."

Чья-то рука закрыла текст так, что он не мог читать дальше. Он поднял голову. Это оказалась рука хозяйки, и он увидел блеск в ее глазах. Хозяйка готова была заплакать.

- Мистер Харингтон, - сказала она, - пожалуйста, мистер Харингтон! Пожалуйста, не читайте этого, сэр!

- Но, мисс...

- Я говорила Гарри, чтобы он не оставлял здесь этот журнал. Он должен был его спрятать. Но Гарри ответил, что вы бываете здесь только по субботам...

- Я бывал здесь раньше?

- Почти каждую субботу, - удивленно ответила она. - Каждую субботу в течение многих лет. Вам нравится наш пирог с вишнями. Вы всегда просите кусок пирога.

- Да, конечно...

На самом деле у него не было никакого представления об этом кафе, если только он не считал все время, что это какое-нибудь другое место, какая-то прекрасная, выложенная золотыми плитами, столовая высшего качества.

"Но ведь невозможно, - сказал он себе, - притворяться так долго. На короткое время, может быть, но не на тридцать лет. Никто не способен на такое, во всяком случае, без посторонней помощи..."

- Я забыл, - сказал он хозяйке. - Я расстроен сегодня вечером. Не найдется ли у вас куска пирога с вишнями?

- Конечно, найдется.

Она достала из шкафа пирог, отрезала кусок и положила на тарелку. Затем поставила тарелку перед ним.

- Простите, мистер Харингтон. Простите за то, что я не спрятала этот журнал. Не обращайте на него внимания. Не обращайте внимания на то, что говорят и пишут. Все мы так гордимся вами! - Она перегнулась через стойку. - Не обращайте внимания. Вы слишком велики для них!

- Не могу в это поверить! - ответил Холлис Харингтон.

И это была чистая правда: он слишком устал, чтобы что-нибудь выдумывать. Его заполняло такое сильное недоумение, что больше ни на что не оставалось места.

- Я хочу иметь с вами дело, - говорил ему незнакомец в углу будки много лет назад.

Но что за дело? Никаких воспоминаний и никаких догадок.

Он писал в течение всех этих тридцати лет и был хорошо вознагражден не деньгами и славой, разумеется, а чем-то другим. Большим белым домом, стоящем на холме в прекрасной местности, старым слугой, как из книжки с картинками, старой матерью в стиле Уистлера, романтической смесью радости и горести от могильной плиты.

Но теперь работа была завершена и иллюзии кончились. Плата прекратилась, и призраки, бывшие ее частью, тоже исчезли. Слава и показной блеск покинули его сознание. Больше он не мог видеть старую разбитую машину в виде гладкого сверкающего автомобиля. Теперь он умел правильно прочесть надпись на могильном камне. И сон о матери в стиле Уистлера исчез - но он был так крепко отпечатан, что еще сегодня вечером он ехал к дому, адрес которого был взят из его воображения.

Он помнил, что видел весь мир, покрытый глянцем, как на книжных иллюстрациях. Возможно ли это? Может ли человек в здравом уме верить в иллюзии в течение тридцати лет? Или он безумен?

Он хладнокровно обдумал последнее предложение и нашел его маловероятным: вряд ли безумец мог в течение тридцати лет писать так, как писал он. А то, что он действительно писал, доказывали сегодняшние слова сенатора.

Итак, все остальное было иллюзией: больше ничем оно быть не могло. Иллюзией, возникшей при помощи безликого незнакомца, который захотел иметь с ним дело много лет назад.

"Хотя, - подумал он, - значительных усилий для этого не требовалось. Склонность к самообману сильна в человеческой расе. Это ясно видно в детях. Для них все воображаемое становится реальным. И есть множество взрослых, которые заставляют верить себя в то, что, как они считают, принесет им мир и спокойствие. Разумеется, отсюда не так уж велик шаг и до иллюзорного мира..."

- Мистер Харингтон, вам понравился пирог?

- Разумеется, - ответил Харингтон, отрезая кусочек.

Итак, плата - способность бессознательным усилием создавать особый мир, в котором он живет. А возможно, все это - обязательное условие для его работы. Точно рассчитанный мир и образ жизни, в котором он наилучшим образом выполнит свое предназначение.

Но какова цель всего этого?

У него не было ни малейшего представления об этой цели. Разве что сама работа и была его целью.

Музыка по радио прервалась, послышался торжественный голос: