Клиффорд Саймак - Последний джентельмен

Он ощутил в своей руке ладонь Мэдисона и почти конвульсивно сжал пальцы. Рука редактора оказалась сухой, холодной и очень похожей на клешню. Этот человек был подобен грифу: тонкая сухая кожа, плотно обтягивающая череп, проницательные беспокойные глаза, совершенное отсутствие волос, рот, подобный ножевой ране...

- Вы должны присесть, - сказал Мэдисон, - и побыть немного со мной. Нам есть о чем поговорить.

В комнате был лишь один стул, свободный от книг. Харингтон неловко сел, во рту у него все еще было сухо от страха.

Мэдисон снова вернулся на свое место и наклонился над столом.

- Вы очень похожи на свою фотографию, - заявил он.

Харингтон пожал плечами.

- У меня хороший фотограф.

Он чувствовал, как медленно возвращается к жизни, как оцепенение проходит, и две части его существа снова сливаются, становясь одним человеком.

- Мне кажется, - сказал он, - что здесь у вас преимущество передо мной. Не могу припомнить, чтобы видел когда-нибудь ваше фото.

Мэдисон шутливо погрозил ему пальцем.

- Я анонимен, - сказал он. - Вы, конечно, знаете, что все редакторы лишены лица. Они не должны навязывать себя общественному мнению и сознанию.

- Это, несомненно, ошибка, - возразил Харингтон, - но, поскольку вы считаете, что так лучше, не буду спорить с вами.

Он почувствовал порыв паники: замечание об безликости редактора не было похоже на простое совпадение.

- А теперь, когда вы пришли, чтобы повидаться со мной, - сказал Мэдисон, - я полагаю, что это связано со статьей в утреннем выпуске?

- Вы правы, - спокойно сказал Харингтон. - Именно поэтому я здесь.

- Надеюсь, вы не очень сердитесь?

Харингтон покачал головой.

- Вовсе не сержусь. В сущности, я пришел поблагодарить вас за ту помощь, что вы оказали мне. Я уже думал об этом. Я говорил себе, что я должен это сделать, однако...

- Однако, вы беспокоились из-за своей ответственности перед читателями. Может быть, даже перед самим собой?

- Писатели редко замолкают. По крайне мере - добровольно. Это не по правилам.

- Но это было очевидно, - возразил Мэдисон. - Такое решение казалось настолько соответствующим вам, что я не мог сопротивляться. Наверное, я даже хотел повлиять на вас. Вы так прекрасно изложили в своей последней книге то, что говорили уже много лет назад, что было бы стыдно пытаться что-то добавить. Совсем другое дело, если бы вы нуждались в деньгах и ради них продолжали писать, но ваши гонорары...

- Мистер Мэдисон, что бы вы сделали, если бы я выразил протест?

- Мне пришлось бы публично извиниться перед вами. И я постарался бы сделать это самым лучшим образом. - Он встал и снял со стола стопку книг. - Я просматривал ваши последние книги и кое-что мне хотелось бы с вами обсудить.

"Конечно, он - ключ, - думал Харингтон, глядя, как Мэдисон листает книги. - Но он и нечто большее, этот Седрик Мэдисон!"

Он знал, что должен как можно быстрее выбраться отсюда, и в то же время это нужно сделать так, чтобы не возбуждать подозрений. А пока что, напомнил он себе, надо продолжать играть роль писателя, культурного человека, последнего джентльмена.

- А, вот оно! - с торжеством воскликнул Мэдисон. Он заторопился к столу, сжимая в руке книгу. - Вот здесь, в главе шестой, вы пишете...

Луна садилась, когда Харингтон миновал массивные ворота и направился по дорожке к прекрасному белому зданию на холме.

Он вышел из машины и поднялся по широким каменным ступеням, ведущим к его дому.

Добравшись до вершины, он остановился, чтобы взглянуть на освещенный луной склон, заросший травой и тюльпанами, белеющими березами и темными вечнозелеными растениями. Он подумал, что на такие пейзажи человек должен смотреть как можно чаще - захватывающий дыхание миг призрачной красоты, момент, вырванный из вечного движения от рождения к смерти.

Он гордо стоял на вершине, позволяя лунной красоте ночи вливаться в его душу.

"Это, - сказал он себе, - одно из тех непостижимых мгновений жизни, которые невозможно предвидеть, а впоследствии оценить или проанализировать..."

Он услышал, как открылась дверь, и медленно повернулся.

На пороге стоял старый Адамс. Его фигура вырисовывалась в свете ночника, стоявшего на столе в прихожей. Снежно-белые волосы были взъерошены и сверкали вокруг головы, как ореол. Одной рукой он запахивал на груди халат.

- Вы так поздно, сэр, - сказал Адамс. - Мы беспокоились.

- Простите. Меня сильно задержали.

Адамс посторонился, пропуская его в дом.

- Вы уверены, что все в порядке, сэр?

- О, совершенно уверен. Я навещал Седрика Мэдисона из "Ситуэйшн". Он оказался отличным парнем.

- В таком случае, я снова пойду в постель, сэр. Зная, что вы в безопасности, я усну спокойно.

- Не беспокойтесь. Спасибо, что подождали меня.

Он стоял у двери в кабинет и смотрел, как Адамс медленно поднимается по лестнице. Потом вошел в кабинет и включил свет.

Комната сомкнулась вокруг него с привычной близостью, с запахом комфорта и ощущением того, что он дома. Он стоял, глядя на ряды обтянутых кожей книг, на аккуратный стол, на старое удобное кресло, на глубокий мягкий ковер.

Снимая пальто, он ощутил в кармане сложенную газету. Удивленный, он достал ее, развернул, и в глаза сразу бросился заголовок. И тут же все в комнате мгновенно и странно изменилось. Комната больше не была аккуратным святилищем, а просто рабочим кабинетом пишущего; не обтянутые кожей элегантные тома стояли на полках, а неровные ряды растрепанных, с халатно загнутыми страницами, книг. А ковер больше не был старинным и глубоким он превратился в дешевый новый ковер фабричной работы.

- Боже... - выдохнул Харингтон почти умоляюще.

Он чувствовал, как испарина выступила у него на лбу. Руки его неожиданно задрожали, колени подогнулись.

Потому что он изменился так же, как и комната - комната изменилась, потому что изменился он.

Он больше не был последним джентльменом и снова стал той другой, гораздо более реальной личностью, которой был уже весь вечер. Он снова был собой. И он знал, что произошло это благодаря заголовку в газете.

Он осмотрел комнату и понял, что теперь видит ее правильно, что такой она была всегда; даже когда он представлял ее себе гораздо более романтичной. Он нашел себя через тридцать лет и затем - он вспотел при этой мысли - и затем снова потерял себя, легко и не сознавая этого, даже ничего не заметив.

Он пошел, чтобы увидеть Седрика Мэдисона, с этой самой газетой, зажатой в руке, пошел без всякой цели. И вот он снова увидел свой кабинет не таким, каков он на самом деле. Ему снова захотелось прочесть знакомые имена на могильной плите. Он снова помнил свои ужины с давно умершей матерью. Его снова заставляли сообразить, что уличная забегаловка - это прекрасная столовая. И, конечно, еще многое...