Дмитрий Щербинин - Счастье

- ...Вот так-то. А ты все - нет его да нет!.. Музыка на всю площадку!.. Отшельник то он отшельник, конечно, но ведь соседи говорят, что к нему вчера заходили, да и музыка эта, опять-таки, до самого утра завывает...

Этот первый голос был очень стремительный, задорный. Второй, ленивый, вязкий, все время готовый разразиться зевотой Виталий сразу же узнал - это был тот ненавистный, иногда пытающийся задавать ему какие-то вопросы человек, которому он вынужден был относить свои стихи. Этот газетный редактор отвечал первому:

- Конечно, пусть он дома. Только то, что он музыку включил, совсем и не значит, что он нам дверь откроет.

- Значит, будем стоять и трезвонить десять минут, двадцать, полчаса, час. В конце концов, будем стоять до тех пор, пока он не выйдет. Ведь любой человек, даже и самый конченый отшельник, хоть иногда должен выбираться из своей темницы, хотя бы за продуктами...

- Да - этак можно и неделю прождать... - зевнул редактор. - ...Я серьезно... И вообще, не понимаю, Вениамин Борисович, что вы такого нашли в его стихах? Ну иногда попадаются стоящие, но не гениальные же...

- Попадаются именно гениальные, и мы уже не мало говорили на эту тему...

- Мне то от этого радости не предвидеться. Ну, издадите вы его книжку, а мне то что?..

- Уж не сомневайся, Петя, и газете известность получит. Открытие такого таланта, и именно ваше...

Виталий не воспринимал серьезно слова о своей гениальности - они проскальзывали стороной, он не понимал зачем нужна эта "гениальность" - и только одно он явственно осознал - редактор стоит прямо за дверью, а значит, стоит открыть ее, отдать очередную порцию стихов и уж не придется идти в газету. И тут же словно вихрь огненный взмыл в нем - решил отдать сразу всю тетрадь, пусть печатают все что захотят, даже и эти обрывочные дневниковые записи - ему было все равно: пусть читают, пусть обсуждают, смеются, плюются, надрываются, суетятся - пусть делают что хотят, но только за пределами его темного пространства, его Музыки; пусть только подольше, хоть несколько месяцев дадут ему возможность побыть с Нею, только с Нею. И он позабыл о недавнем своем решении - ни за что, ни перед кем не открывать дверь. Только вот он решил побыстрее передать им эту тетрадь, получить эти проклятые бумажки, на которые можно приобретать продукты питания, и вновь уединиться - только бы поскорее уединиться! И вот, покачиваясь в волнах этой страдающей, надрывающейся скрипичной музыки, он бросился назад в свою комнату, схватил лежащую там на столе тетрадь, и скомкав ее, метнулся обратно. При этом вылетело несколько отодранных прежде листов, но он не обратил на это внимания - вот уже распахнул дверь, и... ослеп. То золотистое облако, которое словно живое пульсировало за их спинам, оказалось совершенно не выносимым для его привыкших к темноте глазам. Потому он закрыл свое мертвенно бледное лицо ладонями и отступил - даже и тетрадь выронил. Кажется, ему что-то говорили, но он не понимал слов - он только одного хотел - чтобы поскорее все это закончилось, чтобы вновь он оказался наедине с Музыкой.

Но Музыка была прервана!

Тот поспешный, деловой голос, который принадлежал Вениамину Борисовичу, обращался теперь к Виталию:

- Вы не возражаете, что мы музыку выключили? А то совершенно невозможно разговаривать...

Не разжимая ладоней, Виталий простонал:

- Включите... Включите пожалуйста!.. Я молю вас!..

- Да что с вами? Вам плохо? Голова болит?.. У меня есть таблетки... - в голосе Вениамина звучало искреннее участие.

- Музыку... - простонал Виталий.

Однако, его не послушали, ему вновь стали говорить про таблетки, а еще про то, что в квартире очень душно, что надо бы открыть окна, да и вообще убрать все черные покрывало, "...а то как в гробнице". Наконец, Виталий не выдержал - он разжал-таки уши, и отпихнув эту невзрачную, попавшуюся на пути тень, метнулся из коридора в комнату - и вот уже вновь пронзительная мелодия зарыдала. Виталий почувствовал некоторое облегчение - хотя нет - все равно не было прежнего, тоскующего темного покоя - теперь в его квартире были эти суетные, пришедшие из того, чуждого мира. Вот, вслед за ним, вошли они в комнату, двумя темными, расплывчатыми столбами стали против дивана в угол которого он забился. А он проклинал себя, что пустил их, и все порывался вскочить, прогнать их прочь - он то чувствовал, что они хотят изменить всю его жизнь, оторвать от музыки. Но он не решался вскочить - он только сидел, да все смотрел и смотрел на них, пытался понять, что же они говорят.

А говорил все, в основном Вениамин Борисович, редактор же газеты, Петя, лишь иногда поддакивал, оглядывался по сторонам так, будто ожидал, что сейчас вот, из какого-нибудь угла метнется на него призрак. Вениамин же подробно расписывал то, что было Виталием услышано с самого начала - говорил о том, что некоторые из стихов его блещут необычайным талантом, гениальностью - что благодаря ему, Вениамину, уже многие специалисты подтвердили это, и что теперь осталось только напечатать книгу. Вот последние слова в этой длинной-длинной речи:

- ...Многие, многие хорошие люди крайне заинтересованы в этом, Виталий Сергеевич. Будет проведена рекламная компания по радио и телевидению, и воссияет имя нового Александра Сергеевича!.. А?!.. Ну и музыка... Что ж это за музыка играет? Никогда не слышал этого скрипача... Кто ж это?..

Тут Виталий вскочил - встал перед ними, весь трясущийся, исходящий жаром; в полумраке глаза его вспыхивали так пронзительно, так ярко, что казалось сейчас вот он испепелит их, да и сам обратится в кучу пепла. И голосом религиозного фанатика он стал рассказывать - все-все рассказал, и как кассету нашел, и как жил потом, и их молил прислушаться к этой музыки - не суетится, не бежать, но слушать и слушать, слезы лить. В конце концов, он пал перед ними на колени, поймал их ладони, принялся целовать, жаркими слезами орошать, и все молил-молил - сначала и Вениамин, и Петя - все пытались прервать его проповедь, но потом сами невольно прониклись, и сами не заметили, как и на их глаза выступили слезы - даже и когда поток его жарких слов иссяк, они стояли недвижимые, чувствующие на своих ладонях его жаркие слезы, и не помнили уже, зачем пришли сюда, да и всей своей прежней жизни тоже не помнили. И продолжалось это до тех пор, пока кассета не закончилась, пока музыка не оборвалась, пока не наступила неожиданно резкая, звенящая тишина, в которой проступило гудение машины, расплескивающей лужи на улице. Тогда они очнулись, тогда они заволновались, и хотя Виталий хотел переставить кассету, всеми силами пытались воспрепятствовать этому говорили, что просто необходимо обсудить все в тишине, и при этом очень волновались, переглядывались. Наконец, Вениамин догадался, и очень настойчиво стал предлагать Виталию покинуть "этот леденящий склеп", пройтись по улице, что просто необходимо, так как "выглядит он очень нездорово".