Майкл Флинн - Эйфельхайм: город-призрак

— Как часто ты говорил, что мы не должны воображать новые сущности для объяснения того, что можно объяснить уже имеющимися. И все же ты допускаешь то, что в воздухе существуют неощутимые волны. Определенно, это приспособление демоническое, — и эта гипотеза намного проще.

— Если это приспособление и демоническое, то оно не причинило мне вреда.

— Дьявольское ремесло не может повредить доброму христианину, что говорит в твою пользу. Я боялся за тебя, Дитрих. Твоя вера холодна, как снег, и не греет. Подлинная вера подобна огню, дающему жизнь…

— Если под этим ты имеешь в виду, что я не кричу и не стенаю…

— Нет. Ты говоришь — и, хотя слова твои всегда правильны, они не всегда верны. В тебе нет радости, только поросшая быльем печаль.

Дитрих, пребывая в большом неудовольствии, распорядился:

— Там амбар для сбора церковной десятины. Принеси соломы для постели.

Иоахим замялся:

— Я думал, что ты уходил в леса, чтобы лежать с Хильдегардой. Я думал, что лепрозорий это выдумка. Верить в это было грехом поспешного суждения — и я молю твоего прощения.

— Это была правдоподобная гипотеза.

— О каком правдоподобии может идти речь? У мужчины нет основания лезть в постель шлюхи. — Он нахмурился, и его густые брови сошлись вместе. — Эта женщина блудница, искусительница. Если ты не уходил в лес, чтобы быть с ней, определенно тогда, что она шла в лес, чтобы быть с тобой.

— Не спеши судить и ее тоже.

— Я не философ, чтобы смягчать слова. Если мы боремся с врагом, позволь нам по крайней мере назвать его. Такой мужчина, как ты, — вызов для женщины, подобной ей.

— Такой мужчина, как я?..

— Давший обет безбрачия. О, как сладки гроздья, что нельзя достать! Насколько они более желанны! Дитрих, ты не даровал мне прощения.

— Ах да, конечно. Я скажу словами молитвы Господа. Я прощаю тебе, как ты прощаешь ей.

На лице монаха отразилось изумление.

— За что я должен простить Хильде?

— За то, что ее пышные формы не дают тебе покоя по ночам.

Иоахим побледнел и заиграл желваками. Затем он посмотрел на снег:

— Я думаю о них. Я представлял себе, как они отзываются на мои объятия. Я презренный грешник.

— Как и все мы. Вот почему мы заслуживаем любовь, а не порицание. Кто из нас достоин первым бросить камень? Но давай хотя бы не обвинять другого в своих собственных слабостях.

На кухне Дитрих обнаружил Терезию, забившуюся в тесный угол между очагом и стеной.

— Отец! — закричала она. — Отошли их прочь!

— Что беспокоит тебя? — Он протянул ей руку, но она не вышла из своего укрытия.

— Нет, нет, нет! — повторяла она. — Дьявольские, нечестивые создания! Отец, они пришли за нами, они хотят забрать нас глубоко-глубоко в ад. Как мог ты им позволить прийти? Ох, огни! Мама! Отец, пусть они уйдут прочь! — Ее глаза не узнавали Дитриха, а как будто видели перед собой иное.

Он давно не видел ее такой.

— Терезия, эти крэнки — всего лишь страдающие пилигримы из лесов.

Она вцепилась в рукав его рубашки:

— Разве ты не видишь, сколь они безобразны? Они застили твои глаза?

— Они такие же слабые создания из плоти и крови, как и мы.

В дверь кухни вошел монах со снопом соломы, покачивающимся у него на плече. Он бросил его на пол и устремился к алькову, где опустился на колени перед Терезией.

— Крэнки напугали ее, — сказал ему Дитрих. Иоахим протянул к ней руки:

— Выйди, позволь нам отвести тебя в твой дом. Там тебе нечего бояться.

— Она не должна бояться их, — возразил Дитрих. Но Иоахим напустился на него:

— Ради Бога, Дитрих! Сначала успокой, потом уже жонглируй своей диалектикой! Помоги мне вытащить ее оттуда.

— Ты хороший мальчик, брат Иоахим, — сказала Терезия. — Он тоже был хорошим. Он пришел с демонами и огнем, но он заплакал и унес меня и спас меня от них. — Она сделала было еще пару шагов, поддерживаемая с двух сторон Иоахимом и Дитрихом, как снова завизжала. В дверь кухни вошли Ганс и Скребун.

— Я хотел бы понаблюдать за этой женщиной, — сказал Скребун механическим голосом говорящей головы. — Почему некоторые из вашего племени реагируют так?

— Она не является жуком или листочком, чтобы ее исследовать и разделять на сорта и виды, — ответил Дитрих. — Страх пробудил в ней старые воспоминания.

Иоахим взял Терезию под руку, заслонив женщину от крэнков, и поспешил с ней к двери.

— Заставь их исчезнуть! — просила Терезия Иоахима. Ганс щелкнул своими ороговелыми губами и произнес:

— Твое желание сбудется.

Он не просил Дитриха перевести замечание девушке, и священник решил, что это невольное восклицание не было предназначено ни для чьих ушей.

В тот вечер Дитрих побрел в Малый лес и нарубил еловых веток, которые затем сплел в рождественский венок перед наступающим воскресеньем. Заглянув на кухню, он увидел, что дрожащее тело Иоганна Штерна было укрыто стеганым одеялом Иоахима на гусином пуху.

Зима словно накинула на землю саван. Едва успел осесть под лучами тусклого солнца первый снег, как поверх него выпал второй, и пастбища и тропинки стали неразличимы. Мельничный ручей и пруд промерзли до самого дна, так что сквозь ледяное стекло можно было увидеть изогнувшуюся рыбу. Крестьяне в своих домиках, занятые починкой одежды и мелким ремонтом, подбрасывали в огонь лишнее полено и зябко потирали руки. Внешний мир опустел, и над безмолвием деревни висела пелена сероватого древесного дыма.

Крэнки жалко ежились подле хозяйских очагов, редко осмеливаясь выйти наружу. Снег прервал все помыслы о починке их корабля. Вместо этого они говорили о том, как они когда-нибудь починят его.

Но со временем прекратились даже разговоры.

На вечерню св. Сатурния налетел сильный ветер, бивший в оконные ставни домика приходского священника. Сквозь щели между досками проникал тихий шелест. Ганс ушел в пристройку приготовить особую крэнковскую пищу для себя и Скребуна. Над столом рефектория согнулся Иоахим — под критическим взором Скребуна он вырезал из ветви черного дуба волхва Валтасара, чтобы добавить того к статуэткам рождественского вертепа.

Дверь распахнулась, и в комнату ворвался алхимик. Одним прыжком он тут же занял местечко у огня, распахнул меховую шубу Грегора и принялся нежиться в тепле.

— В Германии, — сказал Дитрих, отошедший закрыть дверь, — есть обычай стучать в дверной косяк и ждать позволения войти.

Но алхимик, которого они назвали в честь Арнольда Виллановы, ничего на это не ответил. Он отщелкал какое-то известие Скребуну, и оба погрузились в оживленную дискуссию, которую «домовой» не перевел.