Дмитрий Сергеев - Прерванная игра

На помост поднялся глашатай. Масса хвостатых колыхнулась, нас притиснуло чуть ли не вплотную к эшафоту. Глашатай поклонился в сторону балкона и обратился к народу:

- Великий Астор даже в минуту опасности, когда враги вероломно напали на город, проявил великодушие...

Он ненадолго умолк, и толпа, повинуясь его голосу, настороженно затихла.

- ...Казнь через сожжение будет заменена четвертованием!-Толпа облегченно вздохнула: зрелище у нее не было отнято, ей только пощекотали нервы. Пожалуй, решись этот самый Астор всерьез помиловать преступника, ему самому бы несдобровать.

Пора было сматываться. И без того наша инертность вызывала подозрение: только у нас троих на хвостах не было колокольчиков. Я замечал осуждающие взгляды.

Нужно было хотя бы перейти в другое место.

Вблизи балкона, опоясанного двумя рядами вооруженной охраны, толпились суслы, которые, как и мы, не имели колокольчиков и не изъявили восторга при виде Астора. Даже и не смотрели на него-озирались по сторонам. Я шепнул Итголу и Эве, чтобы они не отставали, и начал протискиваться поближе к балкону.

Я поздно понял свою ошибку. Позади вооруженной стражи выстроились шпики. Никакие колокольчики им не нужны - свою преданность они выражали по-иному.

Церемония грозила затянуться надолго.

На помост вбежала девочка-подросток. Хвост у нее ни секунды не находился в покое, разноцветные ленточки, привязанные на его конце, выписывали замысловатые кренделя. Звонким и ясным голосом она потребовала суровой казни преступника. Ее. слова встретили ликующим перезвоном.

Среди всеобщего ликования послышался чей-то встревоженный голос. На площади появился гонец. Суслы медленно расступились. Запаленный от быстрого бега солдат едва держался на ногах. Овальный кожаный щит неловко висел на его плече, мешая протискиваться сквозь толчею. Бледное лицо выражало смятение и страх. Пробравшись к балкону, он рухнул на колени. Щит упал с его плеча и покатился по мостовой, погромыхивая, точно барабан.

- Фильсы ворвались в город!

На дне каменной ямы темно. Глаза не вдруг привыкли к сумраку. Шесть шагов вдоль, четыре поперек-размер камеры, куда нас бросили. Что происходит снаружи, не слышно: удалось суслам защититься или же в городе хозяйничают фильсы? Сразу, как началось смятение, нас взяли под стражу. Сопротивляться было невозможно, бежать-некуда. Даже если бы удалось вырваться из рук опричников, толпа растерзала бы нас на месте. Лучшим для нас выходом была тюрьма.

Мрачные коридоры, массивные двери, грохочущие запоры, молчаливые стражники, наручники, сырость-все тюремные прелести, как на моей родной Земле в средневековье.

У меня появилось время хоть немного осмыслить происшедшее. Если не считать того, что у Суслов были хвосты и торчащие кверху уши, вся обстановка вокруг в самом деле напоминала наше средневековье - каким я представлял его себе по фильмам и книгам. Башни, крепостные стены, эшафот, стражники, паланкины, толпа, ждущая казни, картина доволно банальная, словно взятая напрокат из школьного курса истории.

Мы сидели, прижавшись друг к другу, на вонючей соломенной подстилке. Бог весть, кто побывал здесь прежде нас. Тухлый и плесневелый запах подземелья угнетал. В углах скреблись тюремные крысы, поднимали возню, с писком проносились по нашим ногам.

Железные наручники до крови натерли запястья, и теперь ранки саднило.

Собственные мучения не сильно огорчали меня. Куда больше меня волновала судьба Итгола и особенно Эвы. Хорошо, что они не понимают всего: ни тюрьмы, ни смертная казнь на Земтере неизвестны. Там все свободны. Правда, по мне их свобода не лучше тюрьмы. Тут, по крайней мере, можно надеяться на что-то.

- Что с нами будет? - спросила Эва.

- Ничего худого нам не посмеют сделать.

Эва со связанными руками неловко придвинулась, положила голову на мои колени.

- Не нужно обманывать, - тихо сказала она, я едва расслышал ее голос. - Я не боюсь. Не беспокойся обо мне.

Почему чуть ли не каждое Эвино слово удивляет меня?

Будь на ее месте даже и не инкубаторская земтерянка, все равно ее поведение показалось бы странным. Что, она телепатией обладает?

В дальнем углу каземата беспрерывно скребли, тихонько постукивали, крошили кирпичи. Это не могли быть крысы. Похоже, кто-то пробивался к нам из соседней камеры через стену. Я подошел ближе, прислушался. Тут-тук тишина, потом-осторожные скребки... Опять; тук-тук... Можно даже определить место, где роют.

Звуки стали слышнее. Нас разделяла тонкая стенка в один-два кирпича.

Из соседней камеры постучали. Я ответил. С той стороны удвоили усилия. Сжатыми кулаками я надавил на кирпич - он поддался. Чьи-то пальцы коснулись моей руки.

Громыхнул наружный затвор люка в потолке. Я поспешно привалился спиной, закрыл дыру. Чуточку света попало на дно нашей ямы, мутно осветив сырые поточные стены. На веревке спустили корзину с провизией. Скудный тюремный обед: безвкусная похлебка, ложка гороховой каши, ломоть хлеба, кувшин с водой. Мы почти не притронулись к пище. Немного спустя корзину подняли наверх.

Я постучал в стену.

Мы выломали еще два кирпича - теперь в соседнюю камеру стало можно просунуть голову. Ничего интересного там не было - вонь, темнота и тюремная глухота.

Человек вполз к нам. Глаза, давно привыкшие к сумраку, смогли увидеть его лицо и протертый до лоска меховой комбинезон. Это был пожилой сусл.

- Ни единого слова вопреки совести - таков мой девиз, - с фанатической гордостью, мученика произнес он.

- Кто вы?

- Гильд.

"Где же я слышал это имя?"

- Сегодня состоится казнь, - торжественно произнес он. Боже мой! Так ведь это же тот самый человек, которого собирались казнить на площади.

- Еще не известно, состоится ли казнь" - поспешил я обрадовать несчастного. - В город ворвались фильсы. Может, они освободят вас.

- Не безразлично разве, от чьей руки принять смерть, возразил он.-Истина одинаково противна и тем и другим. Фильсы тоже не замедлят расправиться с ученым. - Он немного помолчал.

- Смерть не страшит меня, я давно свыкся с мыслью о ней. Нужно сохранить главное - мысль. Она здесь. - Он сунул мне в руки бумажный свиток. - Последнее. Это я написал в тюрьме.

- За что вас преследуют?

- За что преследуют? - спросил он в свою очередь, я сам же ответил: За мысли. За собственные мысли. Спорить с ним у меня не было настроения.

- Ничего не преследуется более жестоко, чем инаковерие. Ересь! У нее одно оружие - доводы разума, против нее - кандалы, тюрьма, смертная казнь.

Он походил на одержимого.

- В чем же заключается ваша ересь? - поинтересовался я.

- Разве вы не слышали? Меня так давно и усердно преследуют, что мое учение невольно распространилось во всех уголках Герона.