Иннокентий Сергеев - Мария

Надо было уходить вправо, а он, зачем-то, стал обгонять по встречной. Сглупил. А может, психанул. Или судьба? Интересно, трупы проверяют на алкоголь?

О мертвых плохо не говорят. Было холодно, и шел дождь.

И идет человек, и открывает новые пределы, и обретает родину в любви своей. Там, где любовь его, родина его. Но бывают дни, когда уходит вдохновение, и страшно становится, тоскливо, небо безлико темнеет за окном. И нет солнца. И шепчет человек: "Мама. Мама моя, согрей меня. Укрой меня, холодно мне".

И шепчу я имя твое, Мария.

Октябрь 1988 г. - октябрь 1990 г.

Я стал встречаться с людьми. Говорить. Очень много говорили. Писал статьи, их размножали на ксероксах, печатали в студенческих многотиражках. Я кочевал по общежитиям, все говорил. Меня поддерживали, со мной спорили. Мне показалось, что я умею увлечь. Убедить, переубедить. Переспорить.

Появились друзья. Свободные художники. Мы лучшие силы, новые силы. Жить наизнос. Я говорил: "Моя проповедь. Мой Путь, Мой Долг, Мое Предназначение. Наши Идеалы".

Ночевки на квартирах, споры, крик, табачный дым. Я мечтал о собственной газете. Нервы превращались в мочалку. Жить наизнос. Драться. Наше право, свобода, изменить мир, спасти мир, мы - Новая Миссия. Весь следующий год. В мае приезжала Лида. И еще год. В конце августа я слег.

К тому времени мне все уже осточертело.

Август, интервью. Да, мы гедонисты. Скандал. Октябрь. Ночь в участке. Мы вне политики. Никому не нужны. Нас услышит весь мир! Девчонки-истерички. Срыв. Нервы. "Свободная" пресса. Мы поведем за собой. Псих ненормальный. Ноябрь. Переутомление. Обморок. Бой. Предатели! Водка на Рождество. Шампанское скупили обыватели. Гайдн на вымороженной площади. Война до победы. Январь, нервное истощение. Больница. В марте "Великий Поход" по стране. Ночь на вокзале. Простуда. На ногах. Май, апатия. Усталость. В ванной пеленки, чужие дети орут. На одном месте. Пустота. Депрессия. Загнанных лошадей... Обошлось без больницы. Появился заработок. Помогли знакомства. Снял квартиру.

Все лето болел на ногах, и стоило только расслабиться, слег. И уже капитально, до середины сентября. А в октябре пришла телеграмма от Лиды.

Она прислала телеграмму. Я прочитал ее и спятил. Если бы мне сообщили, что я миллионер, это едва ли смогло бы обрадовать меня больше. Она приезжает через три дня. В два часа пополудни.

Три дня я метался, и не потому даже, что занимал деньги, договаривался, покупал цветы, вино и все-все-все, а просто потому что спятил.

Засыпать по ночам стало мучением. Как в детстве.

Я сам удивлялся себе.

Лида только поражалась, говорила: "Да что с тобой?"

Смеялась. На вокзале шептала испуганно: "Вокруг же люди".

Я отмахивался: "Да ну их!"

Весь день мы были вместе. Я иногда вставал, чтобы сменить кассету или принести что-нибудь пожевать. Она два раза уходила чтобы принять душ. Я тем временем проветривал комнату и вытряхивал пепельницу. Мы ничего не готовили, только кофе. Еще бутерброды. Пили сырые яйца.

Она заснула в восемь утра. Я - в полдевятого. Проснулись мы одновременно в полпервого дня. Вечером Лида вспомнила про командировку. Схватилась за голову.

- Мне же нужно отметить прибытие!

Я сказал: "И отметим".

Она говорила: "Я не узнаю тебя".

И тут же говорила: "Ты весь в этом".

Противоречила себе на каждом шагу.

Я упрямился, не хотел ее отпускать. Она сказала: "Я ненадолго".

Я хотел пошутить, но понял, что уже устал смеяться, и сказал: "Ладно. Только ненадолго".

Когда она вернулась, мы поехали гулять за город.

Была осень, первые солнечные дни. Как оказалось, они же последние. Осень, она всегда вспоминается одинаково. И были ее запахи, желтые листья. И последний запах лета - земли.

- Ты хорошо отдохнул за это время? - спросила Лида. - В прошлый раз ты выглядел усталым.

- Скажи лучше, слабым. Это было жестоко, бросать меня на целый год, пожаловался я. - На полтора года!

Пожалей меня, скажи: "Ах ты бедняжка!"

- Ведь ты видишь, я добиваюсь этого.

Абсент, сигары, автомобили, столики на террасе кафе.

Я видел картину, я пытался разглядеть раму и уходил в темноту и

возвращался на свет, и тогда была помада губ, шаль и темные глаза,

много туши на ресницах.

Я подумал о балете, и тогда были арки, аллеи, багровые ковры и зеленый с малиновым. Женщина в малиновом платье держала в руке стакан абсента?

Смутно. Лиловые тени глаз.

Утро было тремя цветами: золотой, синий и белый.

Болезнь уходила из тела и волочила за собой длинный шлейф,

а в комнате был запах студеной свежести, - осенний сквозняк,

и я понял, что в парке холодно, и листья деревьев высохли.

И я подумал: "Сон сменялся сном, но не было пробуждения. Что это?"

А потом: "Грациозные птицы на стене замка, сухим плющом опутаны стены".

"Знамена ночного бала на утреннем сквозняке".

И еще: "Париж. Мост над Сеной".

Бонапарта не было, но Франция осталась. И я узнал ее. Ее белый и красный.

И небо.

А потом приехала Лида. Она спросила: "Это Донген?"

А я сказал: "Мне нравится, когда светло. Наверное, Бах чувствовал то же, когда услышал свою сюиту".

Лида попыталась напеть арию, сбилась. Эта?

- У тебя такая богемная обстановка, - сказала она.

Я сказал: "Потому что мебели нет?"

Она приглядывалась к корешкам книг, кассет, пластинок. Это, наверное, очень дорого, снимать квартиру?

- Дороже, чем год назад, - признался я. - Цены здорово подскочили.

- Год назад, - сказала она тихо.

Душа ворковать отлетела на крыши, я слышу ее, но все тише,

это кровь перегоняет по трубам органа пальцев страсть ласк,

не пой, нет, напои, мне твой голос как воздух, пить хочу я, пить тебя с губ,

я был гипсовой куклой, лицо - алебастр, в глазницах небо, но это маска,

неба не было, только цвет, он здесь, стебель венчает упругий,

хоботок бабочки ищет нектара сосать,

я не трогал струн, а хотел играть, пальцы были как сумерки сонны,

истомились струны, звука хотят, стона!

Гипс осыпался, вот мои пальцы, сожми их, крепче, сожги их

и роди меня плотью от плоти твоей, кровью от крови губ, звуком от стона струн...

- Ну, и так далее. Я ждал тебя сегодня и, сходя с ума от желания, написал эту безделицу. Между прочим, ты знаешь, кажется, я снова научился писать стихи.

- И снова подписываешься "Этьен"?

Так я подписывал стихи в детстве.

А потом Лида вспомнила про письма. Я просил Марию передать их мне.

Она передала.

В тот день она первый раз заговорила об отъезде. Я попросил ее, чтобы она не уезжала. Она сказала, что останется еще на неделю.

Мы приехали из ресторана. В комнате было темно.

Я смотрел на цветные полосы на потолке, - две красные и одну зеленую,отсветы неона с улицы.

Я сказал: "Оставайся совсем".

Она вздохнула, а потом сказала: "Ты это серьезно?"