Валерий Генкин - Сшит колпак

— Увы, увы, — сокрушался он, накладывая на ржаную лепешку влажный пласт творога и поливая его клюквенным желе, — я не вижу в здешних местах тех вкусностей, о которых столь обстоятельно говорилось в известных нам документах.

— Страшная угроза голода нависла над ними, — вступил Дмитрий, — и взоры несчастных путешественников невольно обратились к самому упитанному среди них. И сколь ни казалась им кощунственной мысль о превращении в продовольствие своего собрата, мучения плоти заглушили голос сострадания. Тщетно обреченный молил невольных палачей своих не осквернять божественных и человеческих установлений…

— Из божественных установлений, — прервал Евгений Родчина, — я помню одно: сладок сон трудящегося. — Он откинулся на спину и устроил голову на мягкой кочке.

— Благая мысль, — согласился Дмитрий, прилаживаясь щекой к животу Дамианидиса.

— Туземцы были настроены дружелюбно, и мы решили расположиться на ночлег, — сказал Борис. — Кстати, если вам интересно, один дружелюбно настроенный туземец таращится на нас уже несколько минут.

— Каков он? — спросил Родчин. — Мне брюхо Евгения заслонило мир.

— Вспомни горилл, встреченных тобой на жизненном пути, подержи их месяц на воде с сухарями, накинь на чресла линялую тряпку, мазни по лбу люминофором — и получишь полное представление.

— Да-а-а, — Дмитрий широко зевнул. — Очень интересно. — И засопел.

— Может быть, это и невежливо, — пробормотал Борис в сторону туземца, — но и мне захотелось прилечь.

И он тут же занял свободную половину обширного чрева Дамианидиса.

Туземец раз-другой наклонил голый череп с пустыми светлыми глазами, повернулся и затрусил в глубь леса.

К ракете возвращались в сумерках. Родчин с Дамианидисом распевали тягучие грузинские песни. Игельник шел последним, приговаривая на частушечный лад:

У трапа Дмитрий толкнул Евгения в бок.

— Куда теперь, мыслитель?

— Я свое отработал, — сказал Дамианидис. — Пусть Борис думает.

— Я же предлагал — к зеркалу вод, что услада для глаз. Я жду, что блеснет мне, окована сном, хрустальная чаша во мраке лесном.

— Твое? — спросил Дмитрий.

— Заболоцкого.

— Поедем на «кузнечике»?

— Давай перелетим со всем хозяйством, — предложил Игельник. — Шуму больше.

— Шуметь так шуметь, — согласился Родчин.

Корабль прыгнул блохой на полтораста километров и повис над поляной. Опоры уткнулись в грунт. Дмитрий был уже у выхода из навигационного отсека, когда стена с дверным проемом косо встала над головой. Родчина швырнуло назад, левое плечо встретило угол пульта, а сверху на Дмитрия рухнул Дамианидис. Боль отчаянная. Когда потолок занял обычное место, Борис приступил к осмотру.

— Перелом ключицы, — веско заявил он. — Никаких резких движений. Что посещением божьим болит, то благодарно терпеть. Полежи, Дима, мы мигом, только взглянем, что там.

Они вернулись через четверть часа. Одна из опор пришлась на тонкую корку, прикрывающую трехметровый провал. Ракета завалилась градусов на сорок, прежде чем телескопический удлинитель нащупал дно и отработал крен.

— Сейчас стоим прочно, — сказал Борис. — Полечимся?

Родчин кивнул.

— Больно смотреть, — осмелел Евгений, — как этот крепкий некогда мужчина в большое всего тела приходит разорение и смрадное согнитие…

Борис между тем принял позу целителя: левая рука венчиком пальцев смотрит вверх, правая тянется к плечу Дмитрия. Дамианидис в той же позе встал за спиной пациента. Поле обоих было невелико, не то что у Дмитрия, но попробовать стоило. И правда, боль поутихла, но плечо посинело и опухло.

— В следующий раз на меня падай, — попросил Борис Евгения. — Дима быстро срастит мне пару ребер. Ну что, свяжемся с Калиной?

— Из-за такого пустяка? Ни в коем случае, — сказал Дмитрий. — Не время.

— Для связи, может быть, и не время, а для ужина — в самый раз. Я вспомнил одну мысль из Священного Писания, которая произвела на меня глубокое впечатление: «Зачем сыны чертога брачного станут поститься, когда жених с ними?»

Дамианидис пошел на кухню.

— Жених — это… — начал Родчин.

— Ты, Дима, — сказал Игельник.

— А-а-а. Тогда сынам чертога придется ужинать без жениха. Жених идет спать.

Сначала все казалось мирным. Полосатые птицы цедили из клювов шелковый песок. Голубые ручьи проступали на мшистых полянах. Белые тигры мелодично мяукали, показывая широкие пеньки травоядных зубов, били хвостами и тыкались в ноги. Из проема в кустах появилось узкое пустоглазое лицо с волнистым клином бороды и светлым пятном над переносицей. По обе стороны лица застыли руки, соединенные тонкой струной, и струна эта тихо плыла к горлу Дмитрия.

— Борис! — закричал Родчин, но не услышал собственного крика. Завороженный плавным движением рук, он застыл. Лишь в последний миг, когда струна коснулась шеи, Дмитрий отпрянул и сел на постели.

— Борис!

Игельник продолжал надвигаться с туго натянутой удавкой в тонких пальцах. Дмитрий выбросил вперед правую руку. Удар в лицо Бориса. Родчин скатился на пол. Хруст. Очень болит плечо. Он метнулся к двери:

— Женька! Сюда!

Перед ним вырос Дамианидис. Большие карие глаза пусты. Между пухлых ладоней светилась такая же струна.

— Женя… Борис… — Родчин говорил еле слышно. Рванулся влево от Дамианидиса и, когда тот двинул грузное тело наперерез, прыгнул вправо. Открылся проход. Дмитрий бросился к двери, но закрыть ее за собой не успел. Борис и Евгений мчались следом.

Родчин скользнул в шахту и слетел вниз, к двигательному отсеку. Теперь выходной шлюз рядом. Но люк задраен, и он не успеет, ни за что не успеет отвернуть маховичок. Родчин привалился спиной к жесткому ребру. «Ну и шутки», — пробормотал он, глядя на подходивших Игельника и Дамианидиса.

— Ты дашь связать себе руки, — ровным тоном произнес Игельник. — И пойдешь с нами. Тогда не будет больно. Ты понял?

Голос Борьки Игельника. Его манера выпячивать губы.

— Больно не будет, понимаешь?

Это говорил Женька. Его толстый друг Женька Дамианидис. Это Женькина мама, тетя Эльпида, угощала Дмитрия овечьим сыром три месяца тому назад.

Родчин сидел тогда за дощатым столом, а Борис, весь в ознобе после купания в ледяном ручье, с восторгом глядел на синюю фаянсовую миску, где под полупрозрачной крышкой что-то жарко ухало.

— Ты учись, мой одухотворенный друг, — вещал Евгений, закатывая рукава куртки из шелковистых перепонок молоденького орнидила, по неосторожности напавшего на Дамианидиса-отца в плавнях Цинны. — Учись извлекать радость из простых, незамысловатых действий. Вот я беру лаваш, теплый, — он поднял указательный палец, — и заворачиваю в него — что? — правильно! Хороший кусок имеретинского сыра и маленький пучок тархуна. — Белый брусок с каплями на срезах и зеленый букетик исчезают в свернутой трубкой лепешке. — Я держу все это в правой руке, а в левую беру стакан вина из кувшина дяди Самсония. И, конечно, ты думаешь, что я сейчас же выпью это вино? И, конечно, ты ошибаешься! Прежде чем поднести к губам стакан с этим нежным, как бархат, напитком, о мой чуждый плотских утех друг Дима, необходимо совершить три поступка: поднять стакан и взглянуть сквозь него на солнце, посмотреть вокруг и встретиться взглядом с глазами родных и друзей и, наконец, убедиться, что у тебя под рукой есть сочный спелый помидор, который вслед за вином и сыром отправится в желудок, чтобы сделать тебя совершенно счастливым.