Геннадий Прашкевич - Шпион в Юрском периоде

— Это три… — шептал он, отгибая палец. — Наверняка три… Я же помню…

— Эй! — негромко окликнул я старика. — Где начинается брод на ту сторону? Тут должен быть брод, я знаю. Покажи — где. Я заплач.

Оставив пальцы, старик бессмысленно заморгал:

— Ты заплачшь?

— Да нет, — сказал я нетерпеливо. — Я заплач. Понимаешь? Дам денег.

— Ты не будешь плакать… — Это успокоило старика. Он опять растопырил пальцы левой руки: — Наверное, четыре… Так Должно быть…

Я встряхнул его:

— Старик, тут должен быть брод! Как мне перейти на ту сторону бухты?

Кажется, он что‑то понял. По крайней мере поманил меня за собой. Но дом, в который мы попали, больше походил на сарай. Похоже, он служил и людям, и голубям. Птицы сидели на шесте и на балке, стайками возились на загаженном полу, и тут же, на брезенте, заляпанном всякой дрянью, под окном, забранным металлической решеткой, лежал на животе толстый полуголый дебил, держа за ногу рвущегося в беспамятстве голубя. Оскаленные желтые зубы, пена на губах, вытаращенные моргающие глаза. Нельзя было понять: смеется моргач или собирается убить птицу?

Старик ласково погладил дебила по плечу.

— Где брод? — напомнил я.

Опять калитки, грязные переходы, вонь…

Мне казалось, мы идем наугад. Где‑то далеко за нашими спинами грохнул выстрел. Потом второй. Наверное, люди Габера обнаружили брошенную машину. Сейчас они блокируют резервацию, подумал я. И как раз очередной переулочек уперся в грязную воду. Тут даже стены не было. Грязный вонючий переулочек уперся в бухту. Слабый накат шевелил грязную пену прямо под ногами. А прожектора шарили теперь уже по всему берегу.

Я ткнул моргача пистолетом:

— Где брод?

Старик трясущейся рукой указал на воду.

— Хочешь меня утопить?

Старик не ответил.

И я тоже умолк, потому что в смутном отсвете фонаря увидел деревянный домишко, каких в Итаке когда‑то было много. Домишко покосился, каменный фундамент оброс липкой зеленью, а невдалеке торчали из песка черные, как уголь, останки разбитой шхуны.

Это, несомненно, была “Мария” старого Флая.

Но уже выли сирены санитарных машин. Некогда было взирать на обломки далекого прошлого. Оттолкнув старика, я ступил в маслянистую грязную воду. Только бы не угодить в илистую яму! Я брел во тьме, иногда по шею в вонючей воде. Я хрипел, но не останавливался. Я пытался не дышать, а потом всем ртом хватал мерзкий прокисший воздух. Я не хотел попасть в руки Габера или старшего санитарного инспектора, и это здорово меня поддерживало.

Когда измученный, выдохшийся я выполз наконец на песок на другой стороне бухты, в колонии моргачей вовсю мелькали многочисленные огни. А выше, гораздо выше, скорее всего над Святой площадью, проступали сквозь влажный воздух знакомые очертания неоновых букв —

ШАМПУНЬ… ШАМПУНЬ… ШАМПУНЬ…

Я представил себе растерянную физиономию Габера, его промокшие от пота локоны, и блаженно растянулся на теплом песке. Дождь, вдруг пролившийся с темного невидимого неба, оказался кислым, противным на вкус, но он не мог испортить мне настроение. Я знал, что вертолет Консультации кружится где‑то вблизи, в невидимом, сожженном кислотами небе. И Джек Берримен не может не заметить меня. Ведь он ищет не просто Эла Миллера. Он ищет и свою удачу, потому что знает, что за всем этим стоит.

Восемь процентов.

Шеф, доктор Хэссоп, Джек Берримен, Кронер–младший и я расположились в демонстрационном зале.

— Эл, — попросил шеф. — Внимательно посмотри фильм. Собственно, это еще не фильм, это только нуждающиеся в монтаже эпизоды. Но уверен, ты что‑нибудь нам подскажешь.

Он подал знак, и свет погас.

Сноп лучей выбросился на экран, и прямо на нас глянуло жуткое, с выпученными глазами, лицо моргача, ухватившегося за ноги рвущегося голубя.

Мертвые дюны, ядовитая слизь, сочащаяся по бетонным желобам, ржавые трубы на каменных быках, низвергающие в бухту мертвую блевотину комбината “СГ”…

— Неплохо бы напомнить океанскую голубизну, — подсказал я. — Белоснежные паруса шхуны “Мария”.

Шеф согласно кивнул.

Плоский берег…

Горбатая тень пьяной рыбы…

Тусклые лица завсегдатаев бара “Креветка”, разбитое лицо Доктора Фула, таблицы химических анализов, мерзкие домишки Резервации моргачей, цветные дымы над трубами. А потом на фоне этих мертвых пейзажей, на фоне серых песчаных кос, забросанных омерзительной зеленой слизью, возникло энергичное живое лицо еще не старого, уверенного в себе человека. Улыбаясь, он бросал в озеро крошки раздавленной в ладони галеты.

— Президент “СГ”, — пояснил Джек Берримен.

По уверенному лицу президента пополз черный титр:

Гомо фабер…

Он обрывался многоточием.

…против Гомо сапиенс!

И мы увидели… Нойс.

Она стояла над пузырящейся кромкой ленивого гнилого наката. На ней был красный купальник, ослепительный даже на ее загорелом теле. Океан был мертв. Он пузырился, он цвел, он выдыхал гнилостные миазмы. Казалось, Нойс тонет в этих тяжелых испарениях. Ей нечего было противопоставить смерти.

— Кто эта красавица?

— Моргачка, — ответил я коротко.

Повинуясь замыслу шефа (он хотел найти в Итаке ад), энергичное лицо президента “СГ”, нежное лицо Нойс и мерзкая маска рыдающего моргача начали медленно совмещаться, образуя какое‑то новое уродливое, отталкивающее лицо, крест–накрест перечеркнутое титром:

БЛАГОДАРИТЕ “СГ”!

ЧЕЛОВЕК БУДУЩЕГО!

“И не бросайте окурки в унитаз, — вспомнил я. — Смывая их, вы теряете от пяти до восьми галлонов чистой, всем необходимой воды”.

Вспыхнул свет.

— Эл. — Шеф доверительно улыбался. — Специально для комбината “СГ” и специально для военного министерства мы смонтируем ленты по–разному. Ты добыл значительный материал. Уверен, что заказ попадет в руки наших друзей. Ты здорово поработал. Восемь процентов наши.

1975

Молчание, Эл, молчание.

Нарушай молчание, ты подвергаешь опасности не просто самого себя, ты подвергаешь большой опасности наше общее дело.

Альберт Великий (“Таинство Великого деяния”) в устном пересказе доктора Хэссопа.

Чем дальше на запад, тем гласные мягче и продолжительнее.

Пе–е-ендлтон… Ло–о-онгвью… Бо–о-отхул… Тяни от всей души, никто не посмотрит на тебя, как на идиота, потому что бобровый штат всегда осенен мягким величием Каскадных гор.

Но железнодорожная станция Спрингз-6 пришлась мне не по душе.

Полупустой вокзальчик, поезда, стремительно пролетающие мимо, старомодный салун…

Разумеется, я не ждал толчеи, царящей на перронах Пенсильвания–стейшн или на бурной линии Бруклин — Манхэттен, все же Спрингз-6 могла бы выглядеть живее. Я выспался в крошечном пансионате (конечно, на Бикон–стрит, по–другому аборигены назвать главную улицу не могли), прошелся по лавкам и магазинам (по всем параметрам они уступают филиалам “Мейси”, “Стерн” или “Гимбелс”, но попробуйте сказать это биверам — бобрам, как называют жителей штата. Я даже посетил единственный музей городка, посвященный огнестрельному оружию. Там были неплохие экземпляры кольтов и винчестеров, но все в безнадежном состоянии — зрелище тоскливое, невыносимое.