Генри Олди - Шутиха. Фантастические произведения

Антисфен молчал.

— Хорошо. Крустилл!

За спиной Антисфена щелкнули каблуки.

— Слушаю, ваше превосходительство.

— Этот человек должен сказать «да». Уведите.

Самостоятельно идти Антисфен уже не мог, и конвойные несли его за руки и за ноги. Потом его прислонили к стене. Антисфен покачнулся, но устоял. Площадь металась перед глазами. Офицер начал читать приговор. Антисфен знал приговор. Короткий и ясный, как автоматная очередь.

Согнанная на площадь толпа угрюмо молчала. Антисфена считали чудаком, тронутым, юродивым — никому не делавшим зла. Поэтому они молчали — это была привычная форма протеста.

К концу приговора часы на ратуше начали бить полдень, заглушая слова. Слова, слова, слова… Кто сказал?.. Не помню.

Четверо солдат выстроились напротив. Защелкали затворы автоматов. Офицер с парадными шнурами поднял руку. Антисфен ясно видел черные дырки стволов. Сейчас…

Ударило рваное пламя. И наступила тишина.

— Вы что, ослепли?! — орал офицер. — С тридцати шагов в человека попасть не можете? — он снова махнул рукой. Ударили автоматы. Пули выбивали куски кирпича из стены, но Антисфен продолжал стоять.

Офицер выругался, вырвал автомат у одного из солдат и тщательно прицелился. И в этот момент Антисфен понял.

Люди видели, как разлепились в улыбке разбитые, запекшиеся губы, как приговоренный отделился от стены и пошел навстречу солдатам. Офицер судорожно дернул спусковой крючок, но очередь снова обогнула избитого человека и впилась в стену, кроша штукатурку. Несколько женщин из толпы забились в истерике. И тут солдаты бросились бежать. Молодые, здоровые парни — им никогда еще не приходилось стрелять в пророков…

Антисфен ускорил шаги. Он не знал, сколько длится действие эликсира, и ему надо было успеть дойти до дворца. А позади него, все увеличиваясь, шла толпа, подбирая по дороге брошенные гвардейцами автоматы…

…Антисфен поставил точку, отложил рукопись на край стола и с удовлетворением откинулся на спинку кресла. И в этот момент раздался требовательный стук в дверь. Он знал, что рано или поздно так случится, но… Это было слишком больно. Теперь эту книгу вряд ли кто-нибудь прочтет.

Дверь рухнула, и в комнату ворвались гвардейцы.

Диктатор, розовощекий, гладко выбритый, сидел за массивным дубовым столом старинной работы и улыбался. Во всем огромном зале с колоннами и лепными завитушками на арочном потолке не было ничего, кроме этого стола.

— Не буду утомлять вас молчанием, как в вашей книге, — он продолжал улыбаться. — Оставим эликсиры алхимии. От вас мне нужно отречение. Хорошо поставленное, публичное, с представителями прессы. Награды не обещаю. Но жить будете.

Антисфен молчал.

— Знаете, я читал ваши… опусы. Хорошо пишете. Но не стоит так подробно следовать сюжету. Ведь у вас там, насколько я помню, дальше идет пытка. И расстрел.

Антисфен молчал.

— Хорошо, тогда не будем ограничивать фантазию автора. Только без эликсиров. И расстрел мы не будем откладывать на завтра. Крустилл!

За спиной Антисфена щелкнули каблуки.

Самостоятельно идти Антисфен уже не мог, и конвойные несли его за руки и за ноги. Потом прислонили к стене. Антисфен покачнулся, но устоял. Площадь плыла перед его глазами. Приговор он знал — короткий и ясный, как автоматная очередь.

К концу приговора часы на ратуше начали бить полдень, заглушая слова. Слова, слова, слова… Кто сказал? Гамлет.

Четверо солдат выстроились напротив. Защелкали затворы автоматов. Офицер с парадными шнурами поднял руку. Сейчас…

Ударило рваное пламя.

Но Антисфен продолжал стоять, оцепенело глядя, как пули выбивают из стены куски штукатурки вокруг него.

Это рассказ о студенте Альбере и зеленоглазой Женевьеве, это расказ о холодном море и драчливых чайках, это рассказ о журавле в небе, и синице в небе, и ветре в руке, плотно сжатой в кулак, ибо у нас в руках редко остается нечто большее; это рассказ о бутылке шампанского, откупоренной невпопад, это рассказ о зеленоглазой Женевьеве и студенте Альбере, и о жизни, которой не было.

Если вы знаете больше, то рассказывайте вы, а я буду молчать.

Дышать было скользко. Он шел по заснеженной набережной, смешно шаркая башмаками по плитам, он дышал и все не мог подобрать другого слова. Да, скользко. Иначе как назвать то ощущение, когда соленый сквозняк послушно заползает внутрь, чтобы мгновением позже стремглав ринуться вниз, в душу, в самую сердцевину, чертя на склонах замысловатые петли?

Он шел по набережной, смешно шаркая башмаками по плитам, и втихомолку посмеивался над собственной высокопарностью.

С ним это случалось реже, чем с вами, и чаще, чем со мной.

По левую руку, за парапетом, потрескавшимся от времени и усталости больше, нежели взгляды на жизнь иного старца из завсегдатаев окрестных кафешек, дрались чайки за кусок хлеба. Живая иллюстрация к призыву быть, аки птицы небесные. Hебеса равнодушно взирали на драку, старцы из кафешек равнодушно взирали на молодого человека, фланирующего по набережной, а молодой человек улыбался и шел себе дальше.

Он всегда улыбался, когда был не в духе.

Привычка.

Часом раньше он отбил телеграмму отцу, в Хенинг: "Взял академический отпуск. Хандра. Hужны деньги. Твой Альбер."

Телеграмма пошла сотрясать провода, а милая телеграфистка поправила каштановые волосы и попыталась кокетливо улыбнуться, но не успела. Трудно кокетничать со спиной, пусть даже спина эта обладает исключительной прямизной и достоинством.

Втрое большим, нежели у вас, и вдвое, чем у меня.

Обогнув новомодный мини-аттракцион, где летом всего за три монеты любой желающий мог перевернуться вниз головой и так провисеть целых три минуты, он замедлил шаг. Сгреб снег с парапета, слепил твердый, упругий так и хотелось сказать «звонкий» — снежок, прицелился и запустил им в чаек. Hе попал, прикусил губу и еще долго стоял на одном месте, думая ни о чем.

Птичьи вопли были ему аккомпанементом.

Hеподалеку, сидя в инвалидном кресле на колесиках, пожилая женщина торговала газетами и журналами. Лицо женщины, на удивление миловидное, было исполнено сознания собственной важности и исключительности — хотя смысла в этом не усматривалось ровным счетом никакого: набережная пуста, и лишь иней осыпается на серую бумагу, на глянец аляповатых обложек.

Политические сплетни и красотки в бикини равны перед инеем.

— Свежие новости, — еле слышно прошептала женщина. — Свежие но…

Звук ее голоса странным диссонансом вплелся в гомон чаек и шелест ветра. Словно в феерической оратории Шнеера-младшего вдруг поперек речитатива застучала пишущая машинка. Он вздрогнул и решительно подошел к женщине в кресле, плохо понимая, зачем он это делает. Взял ближайший дайджест, заглянул в конец, туда, где обычно размещены кроссворды и гороскопы.