Роман Подольный - Легкая рука

— Тебе бы выступать, брат, в цирке. В номере с переодеванием… — начал я и увидел в его руке газету, свернутую так, чтобы число бросалось в глаза. Там стояло 31 января.

И тут на меня нахлынуло прошлое, которого не было. Я вспомнил, как блестяще отвечал на экзамене по истории искусства и почти сыпался на педагогике. Вспомнил, как поссорился с Ниной под самый Новый год и как позорно проиграл в товарищеском соревновании по самбо. Вспомнил, что вчера (30 января) был у врача и тот сказал, что нужна операция: камни в почках. А я очень боюсь боли, хоть и самбист.

— Но если я был здесь, кто же ходил на экзамен?

— Чудак! Ты же. Ты ведь это помнишь?

— Да! Но…

— Я же тебе объяснял, что это за машина. Будущее стало настоящим. Вот и все. Но прошлое от этого никуда не делось. Ты помнишь? Значит, это было. То, что должно было произойти, произошло. Как ты мечтал.

— Здорово! Слушай! А нельзя туда еще… На пару месяцев?

— Пожалуйста!

— Только… Тогда уже не на два месяца, а на полгода, ладно? Перескочу и через операцию, и через весеннюю сессию. И вообще, лето — это хорошо! Лучше зимы. Солнце, вода…

— Пожалуйста. Заходи.

— …Ох, Пашка, я, оказывается, попал в неприятнейшую историю. А я, ей-богу, ни сном ни духом. Мать плачет, комитет комсомола собирается, хоть уже каникулы начинаются. Да ты, наверное, в курсе, я же помню, что с тобой делился, да и разговоров было в институте полно… Я еще на полгодика, пока все остынут. А вспоминать — не переживать, вспоминать даже приятно. Пожалуйста, закрой за мной дверь.

А потом мне надо было осваиваться после института на работе, ехать в неприятную командировку, судиться из-за квартиры. А потом…

И совсем уже потом я лежал в гробу, обложенный цветами, и слушал (ведь все это, в конце концов был сон) взволнованную речь представителя общественности.

— Покойный профессор, — прочувствованно говорил он, — прожил долгую жизнь, полную больших и малых событий.

И я понял, закончил Авдюшко, что пора просыпаться. И что давно было пора. С тех пор я всегда с удовольствием проходил те два квартала от дома до столовой. И иногда даже жалел, что их не три.

Может быть, Николай Пантелеймонович сказал бы что-нибудь еще, но тут необычно резким звонком разразился мой телефон.

— Кто же звонит в такую пору в редакцию? — пожал плечами Гриша. А я молча вслушался в трезвон, раньше чем снять трубку. Каждый может угадать по звукам дверного звонка, кто хочет войти или по меньшей мере в каком настроении человек, стоящий сейчас перед дверью. А я довольно часто угадываю по телефонным звонкам состояние духа будущего собеседника.

Сейчас мне показалось, что он — кто бы он ни был — должен быть разъярен. Что же, в голосе Трушина действительно звучала ярость. Но торжества в нем было больше. Намного.

— Немедленно приезжай. Пропуск выписан! — прогремел он в трубку и повесил ее.

— Спасибо за сон и рекомендации, Николай Пантелеймонович. Поиграйте теперь без меня. Срочно требуюсь…

Я поехал.

Он сидел в своем кабинете и даже не встал мне навстречу. Он сидел не просто, а раскинувшись в кресле, и стол перед ним был накрыт газетой поверх расставленных по углам стопок книг.

— Подойди, подойди, бандит, — подозвал он меня, сорвал газету, скомкал ее обеими руками, приподнялся, запустил бумажный ком в форточку и повалился обратно в кресло. — Значит, вызов мне послал? Гений, значит? А я, видишь, не хуже тебя сделал. История здесь была… Ну об этом потом. Главное, понять надо было, что запрета тут нет. Сделал я копию. Хоть и путал ты в своем рассказе, детали важнейшие пропускал… Твой слиток — для сравнения — только что у коменданта выцарапал. Трудно было.

Перед ним лежали два очень похожих слитка золота. Он был очень, очень доволен.

— А то, понимаешь, просто уважение к себе потерял, когда взглянул на твой подарочек. Приоритет-то за тобой, но и я не такой идиот, как сам думал Понял, сукин сын?

Да, сегодня его словарь резко изменился. Но купил он меня здорово. Лучше, чем я его. И я сказал:

— Вот не знал, что в Минералогическом музее есть второй такой образец. А Пашка Жуков, тоже друг, такой розыгрыш испортил!

— Какой Пашка Жуков? — физик выпрямился в своем кресле, вцепившись руками в край стола. — Какой Пашка Жуков? Какой розыгрыш? Второй раз за сутки я чувствую, что схожу с ума… — По мере того как он произносил фразу, голос его становился все тише, и “схожу с ума” я, скорее, угадал, чем услышал.

— Так ты сделал это золото?! — спросил я.

— Конечно! А ты?

— Я-то? Да взял на время модель слитка — внутри ртуть, потом свинцовая оболочка, сверху золотая фольга. А ты на закон Архимеда почему не проверил?

— Архимеда? Да я ж говорю, не было у меня этого слитка. У коменданта он лежал. И хорошо, что не было. А то бы проверил. — И Илья начал смеяться. И продолжал это делать по крайней мере минуты четыре.

Потом, вытирая глаза, сказал:

— Да ты бы хоть спросил, как я это сделал.

— Чего ж спрашивать, когда уже сделал. Тут как с атомной бомбой — самое трудное выяснить, можно ли это сделать. А дальше уж легко.

— А приоритет-то мой. Но я без тебя никуда. Соавтор. Вот мы и добрались до восьмой горизонтали, Рюрик. Считай, что у нас в кармане все премии мира, старик! К шведскому королю за Нобелевской съездим, представляешь? Не знаю, как тебя, а уж меня-то и в академики выберут. — Илья зажмурился от удовольствия. — Впрочем, тебя, наверное, все-таки тоже, — великодушно добавил он. — Весь мир будет наш. Весь мир! Мы на восьмой горизонтали. Мы вышли в ферзи!

Я смотрел на него и радовался. Нельзя было не заразиться этим детским восторгом. Особенно тому, кто год назад переживал тот же восторг, мечтал, хоть и без всяких оснований, о том же будущем. Но мое превращение состоялось раньше, чем я добрался до восьмой горизонтали.

Ах, Илья, Илья! Каждый должен дойти до своей восьмой горизонтали. Только зачем же превращаться на ней именно в ферзя!

Впрочем, я не стал говорить ему всего этого.

А он продолжал, уже чуть смущенно:

— Только как с историками быть? Приравнять их к нам — не по справедливости как будто. А выразить публично благодарность — маловато ведь…

— Ладно, Илья, что зря переживать, — сказал я мягко. — Как-нибудь разберемся.

Почему-то мне было его жаль.

Ладно, ладно. Будет еще время надо всем этим подумать… А теперь хочу минуту отдохнуть.

Я сел в широкое кресло, прикрыл глаза. И, уже засыпая, услышал над собой встревоженный голос Ильи:

— Погоди-ка! Но ведь поток нейтронов смертельно опасен. А старый Ньютон даже не знал, что тут нужна защита. Сам он мог бывать у своей аппаратуры редко. Но люди, которые за нею следили… Они должны были умирать.